– Что это еще такое?

– Величина обратная скорости, делит время на пространство. Время растет, пространство стоит.

– Как растет? Не понимаю.

– Насекомое в воздухе, ты не можешь его поймать. Почему?

– Потому что меняет углы и плоскости полета.

– Менять-то меняет, но это способ удлинить время жизни.

– Хорошо, а что с пространством?

– Я же сказал, стоит. Каждая его единица несет все больше действий. Раз больше, то и пространство другое, не наше, привычное. Поднимающий штангу покрыт мышцами. Мотылек придает силу своему времени. Нагрузку принимает пространство, оно в знаменателе дроби. Его немного, мотылек не вылетает из комнаты, не садится на потолок, как муха. Потолок делает муху недосягаемой. В помещении объем полета один-полтора кубометра воздуха, зато эти кубометры испещрены действиями. В скорости все наоборот. Солдат в походе делает шесть километров в час, снаряд в секунду – чуть ли не целый километр. В первом случае секунда несет на себе меньше двух метров, во втором – уже тысячу. Представляешь, насколько она сжата. Солдат шагает в строю – короткий отрезок опирается на широкое время, пушка производит выстрел – километровое расстояние давит на время, как кончик иглы на ткань. Люди, увеличивая скорость, на самом деле стараются свести острие времени к точке.

– Ты хочешь увидеть разрез войны, – сказал Костя, – одни движения против других?

– Раз война состоит из них, что же еще сравнивать?

Костя долго молчал, впитывая сказанное. Он пытался представить себе легкого и слабого мотылька, который придумывает свои повороты. Костя привык к тому, что повороты запутывают нить движения. От усилия он как будто переставил глаза. Теперь правый прищурился, а левый смотрел широко.

– Легкое напрягает пространство, тяжелое – время, – повторил он полугромко для себя, чтобы лучше запомнить. – Давление на пространство означает, что тело успевает побывать в разных его точках. Так?

– Да. Но массивное тело, выполняя одно-единственное и притом длинное движение, тоже пробегает множество точек, разница в том, что они выстраиваются в линию.

– Ну и что?

– Нет смены направления, поэтому все точки подобны. Скорость не отклоняется в сторону, а пробивает расстояние. Ее пространство лишено объема. Оно одномерно и другим быть не может.

– Значит, напрягая время, мы упрощаем пространство?

– Оно ведь растет, занимая числитель. Как же можно расти, не делаясь проще? Попробуй вникнуть: время получает остроту, нагрузка на него увеличивается. Оно потому и выдерживает ее, что природа самого пространства становится везде одинаковой. Будь она разной, снаряд или пуля спотыкались бы на каждом шагу. Сама по себе масса складывает в себе пространство. Если ее много, то сворачивается в шар – трехмерную точку. В движении она стремится к прямой, в которой нет ничего от формы.

– Мотылек рисует формы?

– Рисует, налегая на пространство. Оно становится, как бы это сказать, замысловатым, вбирая углы и петли. Для того и нужно быть легким. У легкого очень высока угловая скорость, а массы и энергии мало. Вот оно и закладывает свои петли. Чем легче, тем круче, вплоть до углов.

– Но в таком случае что происходит со временем мотылька, тоже упрощается?

– Наоборот. Его все больше рядом со своим пространством, которого все меньше.

– Что это значит? – осторожно спросил Костя. – С пространством в общем понятно. Оно наглядно, его легко представить. Но может ли время быть простым или сложным? Это же не вещь.

– Я и не говорю о качестве, только о больше и меньше. Хотя мы ведь говорим: суровое время. Суровое или тяжелое, вот как сейчас. Бывает радостное, праздничное, светлое, впрочем, это лирика.

– А тебе что надо? – вырвалось у Кости.

– Мне? – Максим хмыкнул. – Мне – физика.

Он вдруг вспомнил, что думал об этом раньше, но вскользь, всегда что-то отвлекало. Вопрос о времени был трудным. Он ни от кого не слышал о простоте времени, хотя его и научились связывать с пространством. Говорили, например, об их совместной кривизне. Он пытался представить себе, как искривляется время, но у него ничего не получалось. Все-таки он правильно сделал, заговорив с Костей. Люди должны быть попеременно и отдельными, и вместе. Если только наедине с собой, то, ошибаясь, могут далеко зайти. Но и постоянно бывая вместе, ничего путного не придумают. Это все равно что плавать в мелком пруду, разбрызгивая воду до самого дна.

Его тянуло на улицу. Среди ребят сначала все шло хорошо. Он был одним из них. Однако незаметно подкрадывалась скука, и он искал тишины, пока не приходила пора вновь ступить на территорию шума. Однажды как раз в окружении шума ему пришло в голову, что простое время возникает на виду у людей. Чем их больше, тем каждая единица проще. Их много, и они похожи, как листья дерева.

Недавно праздновали Первое мая. Он пошел на площадь с Мишей и Воликом. Они с ходу нырнули в беззаботную гущу, их понесло к Учителю. Тот стоял над толпой. Глыба постамента, облицованная мрамором, была прохладной и скользкой. Их теснили, разводя в разные стороны. В конце концов он оказался среди незнакомых людей. Пока нырял, как челнок, переходя от одной группы к другой, было интересно. Всматривался в лица, слушал обрывки разговоров, пробиваясь к дальнему концу, где продавщицы с помоста торговали дешевыми конфетами. Но народ все прибывал и уплотнялся. Он уже не мог проталкиваться сквозь множество тел. Месиво людей составилось в единое целое и ходило волнами в такт с криками здравиц. Сколько он видел вокруг, лица были сделаны на один манер. Он задыхался, желая выбраться на свободу, чтобы не оказаться раздавленным.

– Простое время течет среди людей, сведенных в толпу, – сказал Максим.

– Почему?

– Оба условия налицо. Сжатие объема – это, пожалуй, главное – и множество собравшихся.

– В чем ты видишь упрощение?

– Чем теснее стоят, тем больше скованы в своих действиях. Что они могут? Переминаться с ноги на ногу?

Максим вспомнил, что, уставая, он обвисал. Не было возможности повернуться, чтобы сместить центр тяжести. Что делать? Плечо затекло – попробовал высвободить. Головой можно крутить, но из-за малого роста видел лишь спины. Было жарко. У мужчин рубашка, заправленная в брюки, – светлая к серому. Шагая, они различались походкой, лицом, статью. Здесь все это пропадало. Молодых женщин он невольно выделял, природа наградила их светимостью. Она пробивалась сквозь тонкую кожу. В толпе он опускал голову вниз, она уставала смотреть на спины и тянуться в просвет между плечами. Почти все женщины носили матерчатые тапочки. Он понимал, что ноги неотделимы от земли и у нее набираются равнодушия к материалу и форме. На главной улице у кинотеатра попадались женщины в туфлях на высоком каблуке. Тогда ему открывалось неожиданное значение женских ног. В чем оно заключалось, он не вполне понимал. Было ясно, что ими не только ходят или бегают, как у мужчин. Потому они и открыты, а не спрятаны в штанах или брюках. Вообще женщины не должны собираться в тесных помещениях, это их угашает. И слишком много в одном и том же месте тоже плохо. Различия, данные полом, сливаются, они теряют то, что носит бабочка в виде блесток.

– Нет настоящих движений, – сказал Максим, связывая разбежавшиеся мысли в пучок, – поворот головы, шевеление, цыпочки.

– Какие цыпочки?

– Вставать на них, чтобы увидеть трибуну Первомая.

– Увидел?

– Нет, только Учителя. Он был выше площади и постоянно лез в глаза.

– Ты говоришь о движениях, а я спрашиваю о времени.

– Они и есть время. То и другое связаны по рукам и ногам.

– Но почему его много?

– По числу людей.

– Так ты имеешь в виду не время площади, а человека из толпы?

– Площадь слипалась в одно целое. И стоящие на ней тоже. Она – это они. Она одна, их великое множество, – продолжал он. – Попробуй постоять час до хруста костей. И потом, ведь речь не только о теле. Они кричат в едином порыве. Их чувства прилегают один к другому и в основном по прямой линии. – Максим провел рукой сверху вниз.