Между тем помидоры его раскустились, стебли набрали толщину и заволосатели. Жизнь сходит на землю семенем, на первых порах тиха и скромна. Но, почувствовав в ней мать, обретает несокрушимую силу. Максим сравнивал ее со стихией, в глубине которой притаился взрыв. Недавние чирышки превратились в зеленые шары. Правда, верхняя половина была разбавлена молоком. Зато внизу цвет своей гущей не уступал малахиту. Но однажды, любуясь плодами, он обратил внимание на черные пятна. Они расползались, поражая будущую мякоть.

– У нас такого в деревне не было, – сказала жена. – Весь август висят. Может быть, от реки холодная роса по утрам.

Тогда он позвал Шуру.

– Филлоксера. Положила давеча остеречь, ты ведь неопытный. Колгота нападет, думки вразбег. Вот и забыла. Можно опрыскать загодя творожной сывороткой или раствором марганцовки, а то и просто накрывать на ночь. Способов много. Теперь-то уж чего!

– Пропали?

– Ай не видишь! Не тужи. Вперед наука.

Он собрал урожай в тяжелый узел и отнес за околицу. В глазах мелькали коровьи лепешки, молодая пара, шутившая на его счет, горшки, выдолбленные в грунте. Все, малыми переходами удалившись в прошлое, стояло рядом. Оба времени склеились концами, середины как не бывало. Непрерывное везение делает роботом, говорил он себе, взирая на собственную душу, которая была им. Смотрел неотрывно, пока оба они не разделились и холод его взгляда ее остудил.

Игоря отвели в больницу, а сами со следующей пятницы на субботу собрались втроем к теще – жена уговорила. Эта была железнодорожная станция под Владимиром. Долго шли по утоптанному песку вдоль изб. Рельсы на высоком полотне уклонялись в будущее. Его населяли города, и каждый был источником дела. Ему стало чуточку грустно. Он казался себе деревом, стоящим на юру.

Теща жила, мало сказать, бедно – грибами и черникой, которые продавала в соседнем райцентре. Печь топила отходами от пилорамы, работавшей неподалеку. Из живности в ветхом сарае пряталось пяток кур с петухом в коротких штанах, и была коза. Угощала грибами с жареной картошкой и луком. Козье молоко отдавало горечью. Из своей малины умела делать розовую наливку, ублажавшую язык.

Максим не пил водку, подозревая в ней уловку дьявола. В молодости принимал по праздникам, не отставая от друзей, но каждый раз с трудом, на задержке дыхания, спеша проводить в горло. Полный стакан зажигал в желудке дымное солнце. Сознание растворялось в безмыслии, сильном и остром. Ощущение длилось недолго, переходя в одурь. Он маялся, ожидая избавления. Вина молодежь не покупала, считая переводом денег по недостатку крепости. Тещина наливка его покорила.

Утром с женой, захватив по трехлитровой стеклянной банке, они отправились за черникой – ради нее и приехали в гости. Дорога вела через обширную низину, влажную, несмотря на бездождье. Жена свою посуду несла в корзине. Лисички и опята не брала, только белые и подберезовики. Ему было странно видеть семейство грибов, миновавших человека. Люди набились в города. Москва, как невод, вобрала миллионы, но ее отнесло за двести километров отсюда. Здесь же было просторно и тихо.

Низина обрывалась лесом. Он стоял на слабом подъеме, поэтому вода подходила близко к почве. Небольшие черничные полянки замыкались деревьями, отрезавшими свет. Небо, голубовато-серое, как туман, заметно угасало у самой земли. Кустики черники были невелички, листики в половину ногтя являли узкий овал. Ягоды висели негусто, нужно было постоянно передвигаться на корточках. Комары неслышно садились на лицо и руки. Он отмахивался, его мучила усталость в коленях, но каждая новая веточка манила к себе, и он забывал тело. Из черных ягод знал смородину, черноплодную рябину и ежевику. Они смешивали сладкое с кислым. Черника была умеренно сладкой и пресной, не набивала оскомины, сколько ни ешь, ее хотелось еще. Всю банку так и не осилил, стоял, наблюдая за женой. Она брала обеими руками, как доярка доит корову. Домой Максим нес обе полные банки. Жена сгибом локтя держала корзину, успевая по дороге собирать плотные и мясистые белые.

В Москве его ждал сюрприз. У подъезда стоял тентованный грузовик, на котором работал Иван, сосед по площадке. Тот частенько одалживался на выпивку. Но всегда возвращал. Летом завод посылал его на уборочную. Он привозил лук, морковь, тыкву, капусту и все, чем богато русское поле. Подпол оборудовал в гараже. Там и держал на зиму. Жена прощала ему водку, считая добытчиком. В этот раз Ивана наградили семенем подсолнуха. Он повел Максима к заднему борту, откинул полог брезента – машина была нагружена до отказа черной свежей семечкой.

– Откуда богатство? – ахнул Максим.

– Краснодар.

– Но как же щедро платят!

– Там этого добра валом, километры подсолнуха. Неси мешок, насыпай.

Семечки Максим покупал на Новокузнецкой, куда по воскресеньям приезжал в храм. Там на задах приютился базарчик. После службы иногда захаживал, покупая квашеную капусту и семечки. Жена брала с уличного лотка венгерский «джонатан» – крупное нарядное яблоко – пять штук на килограмм.

– Все не съедим, – сказала она, кивая на мешок. – Лучше пожарить да продать.

– И куда понесешь? У магазина гоняют.

Ему приходилось видеть бабок с кулечками на ступеньках универмага. Откуда ни возьмись против незаконной торговли всегда вырастал представитель власти.

– Пойду на платформу к электричке. Люди выходят из вагонов, чего не купить.

Она тут же принялась жарить на широкой плоской сковороде. Кухня с комнатой наполнилась запахом подсолнечного масла, дымно густым. Открыли окно под вытяжку. Семечки трещали на газу. Отойти было нельзя, сгорят. Но и убавить огонь жена не решалась ради скорой жарки. Он подумал о кульках, из чего вертеть. Газет не читал. Киоск стоял на остановке. Он спросил у продавщицы «Правду». Ее полотно на развороте давало дюжий размер бумаги.

– Утром разобрали.

– А старую?

– Я у себя не оставляю. Вот, возьми «Пионерку».

Он принес домой несколько номеров, вырезал на глаз прямоугольник с ученическую тетрадь и свернул в конус. Вершину смял и переломил, как всегда делал, чтобы получить прочное дно. Полным стаканом измерил объем – кулек оказался мал. Его края не сходились в замок. При ходьбе жена могла просыпать товар.

Он вспомнил, как в Иркутске тетки продавали с тарных ящиков кедровые орехи. Обыкновенный двухсотграммовый стакан выглядел маломеркой. Его нагревали раскаленной проволокой, затем погружая в воду. Стекло распадалось вдоль трещины, как после алмаза. Понятное дело, кедровые орехи не возили из леса машинами, как семечки. Стакан сжимали и по-другому, с помощью синей изоленты, склеивая усеченные проволокой части. К таким продавцам Максим не подходил.

К пяти вечера жена вышла на перрон с багажной сумкой. Поезда развозили народ после рабочего дня. Она стояла у скамейки, не задевая прохожих, с открытым кульком в руке. Больше подходила молодежь. Парни подставляли карманы. Девчонки толпились стайкой, звеня голосами. Семечки были полные и вкусно пахли.

Максим стоял в пяти шагах. Платформа, поезда и люди, торопливо выходившие на остановке, были те же, что и всегда, но женщина, торговавшая семечками, сдвинула все это в область времени, стекавшего медленной и прозрачной смолой. Он знал, что, удерживая это состояние, соединяет с нынешним вечером ее свежесть, оставленную вместе с девичеством. Оба времени входили друг в друга, делая ее застывшим и длящимся существом. Но стоило ему дрогнуть, как стрелка часов тут же дернулась, наверстывая упущенное.

Через неделю мешок постепенно растаял. Максим щелкал семечки по дороге к участку. Земля пила воду пересохшими устами. К счастью, колодец его не пересыхал, несмотря на упорную жару. Озеро, лежащее невдалеке, питало жилу.

Огурцы созревали так быстро, словно орошающая вода входила в их плоть, минуя почву. Сорт попался изумительный, мелкозернистый, плотный и сладкий, другого слова у него не нашлось, ведь огурцы не бывают сладкими, на то они и овощ. Каким-то чудом элементы земли, воды и света составились в произведение вкуса и запаха. Он приносил домой зеленый лук. Жена варила борщ, щедро заправляя укропом перед тем, как поставить тарелку на стол. Между грядками и косогором вырос ревень. Дети с азартом жевали сочный стебель.