Многие считают их тем самым пресловутым яблоком — то ли яблоком раздора, то ли яблоком искушения, то ли яблоком-отравой. Они и всех окружающих сто раз между собой перессорили, и знакомых ангелов отвратили от тысячелетиями проверенных идеологических устоев, и посвященным людям влили в душу яд сомнения в безошибочности ангельской точки зрения, и чуть ли не открытую войну объявили всему мудрому и толерантному небесному сообществу.
Я же считаю, что это самое сообщество оказалось просто не готово не так к их появлению, которое оно же само, в конце концов, и санкционировало, как к полной независимости их мышления и их стремлению рассматривать себя как некий отдельный класс мыслящих существ. И винить их в этом мы не имеем права. Ведь если кто-то вызвал смерч, потому что ему захотелось изучить его, а смерч двинулся вовсе не в ту сторону, куда планировалось, а взял и снес разбитую на скорую руку базу исследователей, то не с них ли и спрашивать нужно?
Вот также и наши. Я не знаю, кто и когда разрешил рождение ангельских детей, как давно за ними наблюдают и какие выводы делают из этих наблюдений, но, судя по всему, решили они поставить эксперимент в надежде получить младших братьев по разуму, которые, выросши в человеческом обществе, узнают однажды о своих небесных корнях, зайдутся от восторга и примутся изо всех сил помогать нам воздействовать на людей. А если эксперимент окажется неудачным, то его всегда можно закрыть.
С чем как продукты его, так и те, кто произвел их, собственно, на свет и день за днем затем растил их, категорически не согласны.
И опять я возвращаюсь к своей мысли, что мы — в нашем мирном, бесконфликтном, отлажен ном, как часы, небесном обществе — разучились учиться быстро и по ходу событий. Почему наблюдатели работают строго, нарочито автономно? Почему не в контакте хотя бы с ангельским родителем ребенка? Тот ведь ежеминутно рядом с ним находится, а наблюдатель лишь время от времени появляется. Почему, если сразу становится понятно, что ребенок распознает ангелов даже в невидимости, не сообщить ему о его природе пораньше — и предоставить это право его родителю, которому виднее, когда для этого наступает оптимальный момент? Почему нужно и от него скрывать, к каким выводам приходит наблюдающая сторона?
Стоит ли удивляться неприязненному отношению к такому наблюдению? Стоит ли удивляться опасениям, которые оно вызывает? Стоит ли удивляться возникающему в результате желанию объединиться перед лицом смутной, а оттого еще более пугающей угрозы?
Столкнулись с наблюдателями мы с Анатолием одновременно — почти сразу после того, как родилась Дара. Узнал он о них, правда, чуть раньше, но не воспринял их существование всерьез — то ли из нашей неистребимой веры в то, что все помыслы собратьев-ангелов исключительно на благо друг другу направлены, то ли потому, что это его лично не касалось. Ох, и разозлился я тогда — на всех сразу! Но когда Дарин наблюдатель молча выслушал мое заявление, что я беру на себя всю ответственность за нее, и больше не появлялся (в моем присутствии, как я потом понял), я успокоился.
Следующая наша встреча с наблюдателями произошла уже после рождения Игоря, когда он на Новый Год впервые с Дарой познакомился. Было их уже, разумеется, двое, и, чувствуя поддержку друг друга (или не желая уронить друг перед другом лицо), отмалчиваться в ответ на наши расспросы они в тот раз уже не стали, а очень даже поставили нас на место. Всех нас — с равным высокомерием столичных ревизоров к местным прохиндеям, у которых у всех наверняка рыльце в пушку.
Вот на том самом месте, на которое они нас всех поставили, и родилась та самая коалиция, которой нам уже столько времени глаза колют. Так что, дорогие небесные отцы, вините в ее создании истинных творцов — а от меня личное вам спасибо за то, что в тот момент мне темный Макс ближе показался, чем свои вроде, но совсем не светлые, а какие-то мутные наблюдатели!
Мы принялись думать, что делать. Каждый по-своему. И опять хочу подчеркнуть, что Анатолию тогда приходилось намного хуже, чем мне, не говоря уже про просто уязвленных Стаса с Максом. У меня хоть Галя ни о чем даже не догадывалась. Татьяна же при виде проблемы никогда не умела ждать, сложа руки, пока ее кто-то другой решит. На моей памяти, по крайней мере. Говорят, что раньше она скорее созерцателем была, чем активным борцом, но что-то мне в это слабо верится.
И начался у них с Анатолием период противофазы. Он ей — нечего перед наблюдателем прогибаться; она ему — нечего демонстрировать отличие Игоря от других детей. Он ей — будем игнорировать наблюдателя; она ему — я с ним попыталась начистоту поговорить. Он ей — Игорь должен находиться среди тех, кто в курсе дела и защитить его сможет; она ему — отправим его к моим родителям загород, подальше от кучи ангелов, которых он распознает и не скрывает этого. Он ей — если так, то тогда ему и с Дарой нельзя встречаться; она ему — детям нужно общение.
Я не знаю, как он это все выдерживал. Особенно, если учесть, что он мысли Игоря чувствовал и ясно видел, что тому такая изоляция не на пользу идет — даже Галя заметила, что мальчик стал как-то замыкаться в себе и оживал только в непосредственной близости от Дары. Но Татьяна чуть в истерику не впадала при малейшем намеке на обмен мыслями, и Анатолий, скрепя сердце, больше не заговаривал с ней об этом, а просто дал ей возможность самой убедиться в тщетности всех попыток избавить Игоря от врожденного отличия от обычных детей. Вот потому я и говорю, что — не знаю, как раньше — но для Татьяны Анатолий всегда был и мужем, и психологом, и поддержкой, одним словом, настоящим хранителем.
Но с Игорем он в то время разговаривал много — мысленно, потихоньку от Татьяны и достаточно откровенно — и затем их много лет объединяло просто потрясающее взаимопонимание. Как я ему тогда завидовал! А когда выяснилось, что такое свойство даруется исключительно кровным папашам, я вообще чуть не взвыл. Вот где справедливость, спрашивается? Почему к Дариным мыслям только этот темный перевертыш доступ имеет — а не я, который с первого дня ее жизни пылинки с нее сдувает? И если уж ради того, чтобы понять ее получше, я смирился с тем, что он будет время от времени возле нее крутиться, почему наблюдателям, которым, как будто бы, вменено в обязанность составить максимально полную картину в отношении наших детей, плевать с высокой колокольни на наше мнение?
Татьяна тоже довольно скоро поняла, что попытки задобрить наблюдателя ни к чему не ведут. Не говоря уже о том, что отправка Игоря в ссылку ей самой уж точно никакого успокоения не принесла. Она сразу же вернулась на работу, и у нас снова появилась возможность видеться каждый день, но поговорить по душам как-то не получалось. Галя все время, пока Дара в садик не пошла, работала на полставки, и при ней тема наблюдателей — по вполне понятным причинам — была прочно закрыта. В обед я ее домой провожал, а после него Татьяна наглухо закрывалась в своем молчании, не отрывая глаз от компьютера.
От нее исходила волна такого напряжения, что Галя даже сочувственно вздыхала: бедная Татьяна — отдала сына, конечно, и на свежий воздух, и в надежные мамины руки, а теперь вон как переживает разлуку с ним. А мне казалось, что, лишив Игоря возможности проявления его сверхъестественных способностей, она тут же начала воображать себе всевозможные сценарии похищения его коварно поджидающим в засаде наблюдателем.
Убедить ее в абсурдности такого, совершенно недопустимого для любого ангела, развития событий у Анатолия явно не получалось, а мне просто шанса не предоставлялось. Я абсолютно уверен, что говорить со мной на эту тему Татьяна просто не хотела — ведь до тех пор, когда она задавалась целью воплотить в жизнь какую бы то ни было идею, она всегда находила возможность обойти любые препятствия. Ни недостаток времени ее не останавливал, ни избыток работы, ни близость непосвященных ушей.
Подтвердилось мое предположение намного скорее, чем мне бы того хотелось — опять навязав мне роль стрелки весов, которую Татьяна с Анатолием тянули каждый в свою сторону, чтобы придать больший вес чаше своих аргументов.
