– Прости, Робин, но я не могу.

– Ладно, но что ты предлагаешь? И дальше играть в лотерею?

– Я не знаю.

– Ну… просто сказать «нет» в данном случае недостаточно. Я поддерживаю тебя во всем, Юлия, но если тебе не нравится мой вариант решения проблемы, ты должна предложить свой.

– Дай мне время.

– Два дня. А сейчас мне пора в банк. Пока!

Он ушел, оставив меня изводить себя сомнениями. Меня каждый раз неприятно удивляло, насколько холоден Робин бывает в спорах. Как уверенно он, обычно такой покладистый и милый, утверждает при случае свою власть.

Кроме того, я ненавидела, когда меня держали за маленькую девочку. В споре я бывала напористой, даже агрессивной, как львица, но хватало меня ненадолго. А потом наступало время апатии и невыносимых мук одиночества и оставленности.

Я вышла во внутренний двор и закурила. Срочно требовалось развеяться. Я села в машину – нужно было забрать из химчистки миланскую коллекцию. Загрузила шмотки в старый «вольво» – и тут меня осенило.

Меньше всего мне хотелось с ним встречаться. Я просто должна была убедиться, что Винсент не солгал и мюнхенский брат-близнец в самом деле существует. До Центрального рынка езды было не больше десяти минут. Я нырнула в туннель под железнодорожными путями и выехала на Шлахтхоф, соединявший фешенебельную часть изарского предместья с густонаселенным Зендлингом. Железная дорога была, по сути, границей. Жители богатого северного района пересекали ее нечасто. Они ходили в бары на Глокенбахе, а овощи покупали в супермаркете «Био», даже если на рынке у Центральной площади они стоили вполовину дешевле. В свою очередь, обитатели Зендлинга предпочитали оставаться по ту сторону железнодорожных путей – не исключено, что они считали нас, платящих дорогущую аренду на Глокенбахе, богатыми дураками. И возможно, не без оснований.

Я не спеша вырулила на рыночную площадь. Мюнхенские задворки – аляповатые граффити, мечети на заднем дворе, кумушки в платках и полиэстровых пальто. По рельсам застучал товарняк. Напротив входа на рынок, в самом начале небольшого торгового ряда, находился итальянский ресторан: столики прямо на тротуаре, смуглые официанты с блестящими от геля волосами. Посетители – рабочие с рынка, пенсионеры и молодые хипстеры – наперекор апрельской погоде попивали эспрессо на улице.

Рядом располагался магазинчик под синим козырьком. «Деликатесы Маркони» – было написано на витрине. Я притормозила и, не выходя из машины, вгляделась в окно. Сырная стойка, разложенные на прилавке куски ветчины, чугунная нарезочная машина красного цвета, расставленные на полках винные бутылки, огромная хромированная кофе-машина, барные стулья у высокой стойки.

Я ждала. Мимо текла толпа – итальянцы, турки, баварцы. Убедившись, что магазин закрыт, я припарковалась и вышла из машины.

На стене за стойкой висели фотографии, групповые, так что лиц было не разобрать. Семья, догадалась я. На двери прибита табличка с фамилией и именем владельца – действительно «Джованни Маркони» – и номером мобильного.

За стеклом висело объявление по-итальянски, написанное от руки: «Закрыто по случаю церемонии крещения». И под ним – вырезка из местной газеты с фотографией младенца и подписью по-немецки: «Семья Маркони с радостью извещает о крещении Регины Маркони, дочери Люка и Барбары Маркони, родившейся 3 марта 2012 года. Таинство совершится в приходской церкви Святого Андрея 5 апреля 2013 года в 16 часов по адресу: Ценеттиштрассе, 46».

Совсем недалеко, пять минут езды от силы. И уникальная возможность посмотреть на родственников, не привлекая к себе лишнего внимания. Я понятия не имела, что скажу, войдя в магазин, а вот в церкви могла остаться незамеченной. Она располагалась в одном из унылых коробкообразных послевоенных строений и меньше всего походила на храм. Скорее наоборот, одним своим видом уничтожала любую мысль о возвышенном.

В архитектуре пятидесятых, похоже, господствовал тот же дух, что и в тогдашней немецкой моде, а именно стыдливого, консервативного практицизма. Стиль немецких модельеров в те годы являл собой полную противоположность тому, что проповедовали французские и итальянские кутюрье. Никаких ярких цветов, броских рискованных экспериментов. Практичность и неприметность. Как развивалась бы немецкая мода, не будь наше сознание пропитано духом неизбывной вины и сокрушительного поражения? И почему мы, совершив прорыв в экономике и за какие-нибудь несколько лет наверстав военные потери, так и не вернули себе статус законодателей в искусстве?

Возле церкви как будто ничего не происходило. Ворота на замке, но слева от входа я заметила крытую галерею, такую же невзрачную, до убожества, как и главное здание. На застекленной доске под козырьком висели объявления на итальянском и немецком. Похоже, здание делили две общины. Из-за двери доносилось приглушенное пение. Осторожно толкнув створку, я заглянула в церковь.

Внутреннее убранство оказалось столь же скромным. Но наполненное голосами пустое, гулкое пространство поражало воображение размерами и устремленностью ввысь. В безупречных архитектурных пропорциях угадывалось влияние эстетики Баухауса.

Задние скамьи были не заняты, на передних сидело десятка два итальянцев. Гости, родители, крестные; сновала ребятня. Меня никто не замечал, все взгляды были устремлены на пожилого священника в белых одеждах, вещающего по-итальянски.

Я присела с краю последней скамьи. Священник поднял над купелью маленькую девочку, та заплакала. Мать пригладила малышке волосы. После молитвы девочку окунули в воду. Ребенок смолк, словно испугавшись, а потом завопил с новой силой. Священник передал дитя матери. К тому времени, когда подоспел отец, малышка совсем успокоилась. Ее отнесли к скамьям, где, словно на игровой площадке, резвились другие дети. Их никто не одергивал. Родня собралась вокруг новокрещеной. Священник продолжал читать, а итальянцы уже превратили службу в семейный праздник.

Я не помнила, когда последний раз заходила в церковь. Должно быть, в детстве, на Рождество. Меня не крестили. Мать предоставила мне самой выбирать веру по достижении сознательного возраста. Но в восемнадцать лет время чудес миновало безвозвратно, и чувственная, земная любовь стала интересовать меня куда больше, чем небесная.

Семейство хлопотало вокруг малышки, никому до меня не было дела. Внезапно меня охватило чувство оставленности, выключенности из жизни, к которому я оказалась не готова. Чувство было странное. Это ведь они, итальянцы, чужаки в моей стране. Но ощущение тем сильней и болезненней, чем хуже понимаешь его причину.

Я сидела на холодной церковной скамье, представляя себя на месте плачущей малышки. Как сложилась бы моя судьба? Рядом в нише стояла статуя, уставив на меня невидящие глаза. Мария Магдалина с окровавленным телом Христа на руках. На каменном лице скорбь и крайняя степень потрясения. Но поза исполнена любви.

Я собиралась покинуть церковь до окончания службы, но опоздала. Когда первые итальянцы устремились к выходу, я думала выскользнуть, отвернув лицо. Но замешкалась да так и осталась сидеть, разглядывая носки своих туфель. Я затаила дыхание, когда шумная компания прошла мимо меня. По счастью, итальянцы были слишком заняты собой, чтобы обращать внимание на одинокую прихожанку. Когда шаги стихли, я подняла глаза. Рано.

Ушли не все. Один из итальянцев разговаривал со священником – благодарил, хлопал по плечу, совал мятую купюру. Когда мужчина повернулся, чтобы последовать за остальными, наши взгляды встретились. Итальянец был явно пенсионного возраста, низенький и живой, седая борода и небольшая залысина; видавшие виды мокасины, бежевые штаны и натянувшийся на круглом животе старомодный клетчатый пиджак. Он двинулся к выходу, а я разглядывала его прищуренные глаза, лицо в красных прожилках. Лицо состарившегося клоуна, сохранившее выражение детского любопытства. Пожалуй, он показался бы мне симпатичным, если бы не мой страх.