– Боже, как я устала, – обессиленно пожаловалась в машине Лена, – кажется, я еще никогда так не уставала. Главное, все говорят, говорят, говорят… И рядом с ними чувствуешь себя распоследней дурой.

– Это пройдет, Лена. Ты привыкнешь… А в общем, тебе понравилось?

– Еще бы! – искренне воскликнула она. – Я в первый раз вижу таких людей. И как у них все красиво! Да, Боренька, – Лена повернулась к мужу, – а ты не слишком усердствуешь с дочкой профессора, а?

– Ну что ты, Лена! – Борис признательно приобнял ее, и она успокоено положила голову ему на плечо. Но погон твердо уперся ей в шею, скоро стало больно, и Лена с досадой отстранилась.

– Из чего они, твердые такие?

– Внутри пластмассовые трафареты.

– А-а…

Машина подвернула к дому, молоденький солдатик проворно выскочил и открыл дверцу со стороны Лены. Ее это смутило, и, ступив на землю, она глухо пробормотала:

– Спасибо.

Шел второй час ночи. Лена подняла голову, силясь разглядеть звезды в холодном осеннем небе, но ничего не было видно. Она вздохнула и молча пошла в подъезд.

Уже забереги по Грустинке легли, уже вершины сопок выбелило изморозью, когда Митька Бочкин появился в Леденеве. Надо сказать, что пооборвался Митька до невозможности, в дыры на штанах разве лишь тело не светилось, ботинки давно «каши просили», а цвет кепчонки и криминалисту было бы не определить. Но, словно в пику своему никудышному виду, держался Митька на удивление заносчиво и нагло. Встретив мужиков на берегу, запоздало метавших из лодок привезенное с островов сено, Митька долго и сосредоточенно наблюдал за их работой, потом сплюнул и высокомерно спросил:

– К зиме гоношитесь?

Мужики удивленно оглянулись и продолжали работать.

– У лукоморья дуб зеленый, – еще сказал Митька.

Мужики послали его, куда просился, и сели перекурить.

– Я чего к вам, – начал объяснять Митька, – мне бы одежонкой разжиться. Ну, брючата там, куртец, сапоги. Как?

Мужики тяжело посмотрели на Митьку, на тусклое предзимнее солнце, клонившееся к закату, спросили:

– Все?

– Да, – ответил Митька.

– Ну и катись отсюда…

Митька мужиков не понял, однако дальше разговоры вести не стал и пошел в поселок.

«Колхоз, деревня, – презрительно и зло думал он, – ресторан от кафе не отличат, на асфальте спотыкаться будут, а туда же… Пораспустили языки, спецы хвостов и навильников…»

Так он думал и брел по широкой улице, между свеженьких, еще пахнущих лесом, домов, когда вдруг увидел знакомую высокую фигуру.

– Степа-ан! – радостно окликнул Митька. – Слышь…

Степан Налетов, возвращавшийся домой с работы, остановился и подождал, пока Митька подойдет.

– Ну, чего тебе? – не отвечая не приветствие, не очень-то любезно спросил он.

– Ты сильно торопишься?

– С работы иду, а что?

– Дело есть, – шмыгнул носом Митька.

– Мне твое дело, знаешь, как зайцу стоп-сигнал. У меня своего хватает…

– Верное дело, – Митька заволновался,– в обиде не останешься.

– А ты попробуй, обидь меня, – усмехнулся Степан. – Ладно, пошли ко мне, там расскажешь.

Митька заметно приободрился, поправил кепчонку и пошагал рядом с Налетовым.

Пока Степан умывался и приводил себя в порядок, Митька сидел в хорошо натопленной летней кухне и усиленно соображал, как ему разговор повести, чтобы и Степана на крючок зацепить, и шибко-то планов своих не открыть. И еще гадал Митька о том, оставит его или нет Налетов ночевать у себя. Лето, золотая Митькина пора, кончилось, и теперь уже не скоротать ночь у костра и нодью у самого поселка не соорудишь – еще прибьют после пожаров-то. Ведь толком до сих пор не отстроились, а зима на носу. Такие вот проблемы встали перед Митькой и совсем бы, смотришь, сломали его к заходу солнца, но, как и всякий деловой человек, да еще к тому же и мыслитель, согревался Бочкин идеей, жил ею, чуть ли не парил над людишками, мелочно околачивающимися на земле. А идея была! И какая идея! Больно и жарко в желудке делалось, горячая волна дуром по всему телу катила и аж в голову била. Ради этой идеи, думал Митька Бочкин, все пережитое, все напасти можно было еще сто раз перетерпеть-перемочь…

– Ну, Бочка, – прервал торжественный ход его мыслей вошедший на кухню Степан, – обогрелся?

– Есть маленько, – осторожно откликнулся Митька, потому как вопрос был больно опасный: мол, если обогрелся, ну и вали своей дорогой…

– Теперь умойся, ужинать будем, – приказал Налетов, подав полотенце и кусок хозяйственного мыла. – Пошли на улицу, я солью.

Митька умылся, жадно внюхиваясь в запах мыла, промокнул глаза полотенцем, а затем поверх полой куртки прошелся.

– Ты чего это, – удивился Налетов, – полотенце экономишь?

– Так ведь черное будет, – честно сознался Митька.

– Ну и хрен с ним! – засмеялся Степан. – Баба застирает.

Смеху Степана Бочкин обрадовался и даже позволил себе некоторую расслабленность:

– Слышь, Степан, мне бы опорки какие-нибудь… Ноги напрочь сомлели.

– Сейчас принесу, – Степан насмешливо оглядел Митьку, – да и штанишки заодно, а то еще вывалишься в какую-нибудь из дырок.

На это Митька согласно хохотнул…

И вот они сели за стол и по первой налили.

– Ну, Бочка, со свиданьицем, – поднял стакан Налетов. – Будь здоров!

– И ты будь! – ответил Бочкин и выпил, принял родимую, забыто прислушиваясь, как огненно катится она, достигает, достигла…

– Кх-хе!

– Закусывай. Пожары в этот год без груздочков оставили, – посетовал Степан, – да и с огорода ничего не взяли… Проворонили наши власти-то, в душу их перетак, все планы выполняют, о людях подумать некогда.

Однако стояли на Степановом столе соленые помидоры, капуста морковью светила, дымилась душистая крупная картошка, только что отваренная – с пылу-жару и на стол. Балык, нарезанный крупными ломтями, брусника в миске, ломтики малосольной кеты в постном масле, брикет фабричного сливочного масла… Но на что обратил Митька особенное внимание, это на икру. Опытным глазом он сразу определил, что икра не какая-нибудь, а из первого улова, из рунного хода: янтарно-красная, плотная, икринка к икринке. «Уважает, – невольно подумалось Митьке, – иначе бы поставил ту, что для городских лопухов припасают: белесую, с прожилками, которой только автомобильные камеры клеить, а не человека доброго угощать». И Митька окончательно воспрял духом.

– Я тут хотел у мужиков одежонку прикупить, – завалив картофаном с балыком первый голод, сказал Митька, – так они и разговаривать не захотели. Чего это они – сильно богатые стали?

– Дурак ты, Митька, – закуривая, неожиданно объяснил Степан, – у людей все подчистую погорело, а он ходит одежонку скупает. Где они тебе ее возьмут, если сами остались в том, что на них было. Хорошо хоть полушубки и валенки к зиме завезли, а так-то в город на самолете мотаются, чтобы штаны да рубахи купить… Совсем ты, Бочка, одичал. Как же так-то живешь? Вон, люди в космосе полгода летали, а ты о них хотя бы слышал?

– Без надобности, – отмахнулся Митька.

– Ишь ты, лешак! – Степан еще налил. – Поехали.

– Давай.

Вторая уже миром покатилась, хорошо проторенной тропкой.

– А Рашидка-то теперь, – после закуски вспомнил Степан, – баланду хлебает.

Митька икнул, но тут же выправился и спросил:

– Сколько ему?

– Червонец влепили… И это еще хорошо отделался. Баба у него бедовая: три раза с двумя чемоданами в Хабаровск смоталась до суда, а потом еще ездила. Смотришь на нее, в чем душонка держится, а чемоданы прет, как бульдозер. Килограмм триста икорки-то отвезла, не меньше. Вот и выхлопотала Рашидке червонец. А что? В сорок пять лет вернется, еще мужик будет хоть куда, не зря старалась…

– Ну а этот, стреляный-то, как он?

– Андрюха? А чего ему, поправляется. Слышно, вот-вот приедет. Но теперь, я думаю, – Степан усмехнулся, – осторожнее будет…

– Живучий, – вздохнул Митька Бочкин.