— Я… Я не могу сейчас разговаривать, Харон, — надо кончать с этим. — Я в порядке. Все хорошо. Просто занят сейчас кое-чем.

— Мортем, скажи мне, где ты, — Харон взмолился еще активнее, и к горлу моему подступил горький, неприятный ком. Хватит, Господи, хватит просить меня! Я не хочу, чтобы и ты погиб из-за меня! — Я заберу тебя. А вечером съездим в магазин или в парк… Выпьем какао, закажем пиццу… Ты только скажи, где ты?

— Со мной все в порядке! — Крик сорвался на визг. Первая слеза за долгие полчаса со смерти Долорес скатилась по щеке и оставила горячий мокрый след на коже. — Отстань от меня! Дай мне побыть одному! Занят я, занят! Не надо со мной нянькаться, я сам со всем разберусь!

— Мортем, пожалуйста. Я не нянькаюсь. Я просто… Просто хочу помочь тебе, — человек, которого я так любил и так люблю до сих, почти шептал мне мольбы о пощаде. Но все, что я мог — хлестко оттолкнуть его. — Позволь мне помочь тебе, Мортем. Позволь быть рядом после… После той правды.

— Нет, — простое, знакомое слово обожгло язык ядом и оставило незарастающий след на сердце. Мне кажется, или я сейчас действительно весь кровоточу? — Оставь меня. Не иди за мной.

— Мортем… — я больше не могу слушать его.

И отключаюсь первым. Телефон тут же летит в ближайшие кусты, где с хрустом ломаемых веток ударяется о землю. Мне он больше не нужен. Там, куда я иду, телефон — бесполезная вещь. И возвращаться я не планирую. Так пусть эта часть моей жизни послужит кому-то добрую службу. Пусть полицейские найдут хотя бы ее после того, как я исчезну из этого мира. И пусть… Пусть хоть что-то останется Харону напоминанием обо мне. Это эгоистично — оставлять десяток счастливых фотографий и память о том, что когда-то кто-то близкий жил, а теперь навсегда пропал. Но мне, как и всякому человеку, хочется, чтобы обо мне помнили. И если не все люди на Земле, то хотя бы самые близкие. Пусть они не забывают, что был когда-то такой маленький глупый мальчик, который нес боль всем, кого любил.

С трудом поднявшись на ноги, я дрожащими руками оттряхнул колени. От болезненных ударов лишь быстрее пробуждалось прошлое в моей душе, стараясь отговорить от самоубийственной миссии и напомнить, как весело жить.

Еще совсем недавно, в начале всей этой безумной истории, Харон тоже мне звонил. Тогда… Тогда он был еще Лорелом, моим драгоценным другом и первой серьезной влюбленностью. И ведь как забавно — тогда я тоже ему отказал. Но тогда — потому, что хотел быть сильным мальчиком. А еще потому, что боялся увидеть истину за спиной моего любимого друга. Теперь же… Теперь же потому, что хочу спасти его. Можно ли это называть развитием? Если да, то я неплохо преуспел перед тем, как умереть.

В последний раз взглянув на свои расцарапанные ладони и послав Харону последнее короткое «прости», я снова сорвался с места.

До «Старшайн» осталось совсем недалеко. Отсчет пошел на минуты. Но мне больше не страшно. Ведь все самое страшное уже произошло.

***

У «Старшайн» меня ждал глухая, невыносимая тишина. Старое здание ощерилось пустыми панорамными окнами, полными острых осколков, и ветер пел в них свои жуткие мелодии. Густая трава заполнила собой все: узкую тропинку, маленькие бордюрчики, старые столики для пикников в солнечную погоду. И даже черные стены кинотеатра, красующиеся несмываемыми граффити и копотью, казалось, стремились прогнать меня прочь.

Над «Старшайн» сгустились тени. Сам мир был против него, этого древнего здания, и без того потерявшего всю свою сущность в страшном пожаре, произошедшем много лет назад. Однако страшнее языков пламени, вырывающихся из лопнувших стекол, и криков убегающих прочь людей было то зло, что засело в кинотеатре сейчас.

Перед тем, как ступить за порог здания, я замер у его приветливо приоткрытых дверей и вгляделся в просевший козырек и далекое серое небо. Первый красовался некогда неоновой надписью «Старшайн», а второе пряталось от меня за облаками, не желая больше давать и капли солнца, как это было на кладбище. Я закрыл глаза и вдохнул поглубже. Раз. Два. Три…

И только досчитав до десяти, я вновь открыл глаза и решительно ступил внутрь здания, где меня уже ждали. Небо, мир, близкие люди — все осталось позади и вмиг затихло, утонув в страшном безмолвии покинутого людьми места.

В холле «Старшайн» было пусто и жутко грязно. Под ногами хрустело битое стекло, на всех стенах красовались ужасно выполненные граффити, а все значимые места услаждали глаз жуткими украшениями. Например, стойка кассира по правую от меня руку была вся завалена шприцами и бутылками, раскатившимися как по самой стойке, так и по черному от старой копоти полу вокруг. Стойка для покупки попкорна и напитков же была увешана какими-то тряпками и веревками, ясно говорящими о том, что когда-то здесь любили ночевать бомжи. Запах стоял ужасный. Вонь застарелой мочи смешивалась с отвратительными нотками мертвечины, а тени, смотрящие из всех углов, лишь больше нагнетали и без того безрадостную атмосферу. Даже остатки уцелевших афиш — половина Тианы из «Принцессы и лягушки», половина постера «Элвин и Бурундуки 2» и даже часть постера «Аватара» Кемерона — не могли вернуть этому месту ностальгического цвета, потому что были изуродованы временем и бушевавшим здесь огнем.

Кинотеатр пережил немало долгих, тяжелых лет. И было в нем что-то, что роднило меня и его. Возможно, стеклянная хрупкость остатков тела? Или оскверненность души? Я смотрел на пережитки прошлого и чувствовал себя так, словно возвращаюсь в свое далекое детство — в то время, когда я впервые заглушил боль от отцовской оплевухи и удара в ребра алкоголем, а обиду на материнское безразличие скуренным косячком. Вернуть бы то время… То время, когда Гейл улыбался так широко и искренне, а Ронга, Алекс, Кост и остальные только становились мне друзьями, пробиваясь сквозь острые словечки и корку льда в душе. Оно было прекрасно…

За своими далекими размышлениями я совсем не услышал тихого хруста чужих шагов. А когда до меня наконец дошло, что я здесь не один, было слишком поздно.

Ладонь Диггори-Хаоса легла на мое плечо и больно впилась длинными острыми ногтями, причиняя боль даже через одежду. Я инстинктивно дернулся, пытаясь выскользнуть из ненавистной хватки, бросил яростный взгляд в лицо мужчине… И замер, напряженно вжав голову в плечи и обнажив зубы.

Глаза Диггори полыхали неземным желтым светом, который, казалось, затапливал все вокруг золотым отблеском, а его тонкие искусанные губы были искривлены в жутком оскале истинного безумца. Сквозь бледную до белизны кожу просвечивали синие линии вен и сосудов, а хрупкая на первый взгляд фигура источала такую силу, от которой мне хотелось упасть в ноги этой твари, сжаться в комочек и плакать. Это была сила истинного монстра — черная, давящая, душная и всепоглощающая. От нее мне стало дурно. Но сдвинуться я так и не смог.

— И все-таки ты пришел, — звенящий голос Диггори эхом отозвался как во всех уголках брошенного кинотеатра, так и в моей голове, разрывая ее набатным звоном сотни колоколов. Этот замогильный голос, казалось, шел из того потустороннего места, в котором Диггори было самое место — из темных просторов Ничто, настолько холодных, что все, что туда попадает, замерзает вмиг. Запоздало я вспомнил, что именно оттуда Хаос и произошел… — Ну, это твои проблемы. Мое дело — встретить тебя. Так что добро пожаловать в мое скромное логово, солнышко. Тебе здесь нравится? Правда эти черные стены, впитавшие в себя столько боли и страха сгорающих, прекрасны? О, лучше мест пожаров ничего нет в вашем мире — они так кричат, что я даже могу спокойно спать!

— Где Томми? — Шокированный, я постарался не вникать в безумные речи Хаоса и вместо этого собрал в кулак все силы, что у меня еще были. Вопрос, впрочем, все равно получился каким-то чудовищно звонким и хрупким, как мыльный пузырь, готовый лопнуть от любого дуновения ветерка… Почему мне вообще приходят такие ассоциации? Может, я тоже уже сошел в ума?

— Угх, какой же ты все же невоспитанный мальчишка! — Хаос вмиг переменился, из улыбающегося добродушного дядечки превратившись в хмурое чудовище с рычащим голосом. — Нет бы дослушать меня… А он «Томми, Томми». Заладил со своим Томми! Здесь он, здесь.