Но ты мог рассказать мне все еще когда я впервые заикнулся о существовании Богов. И потому… Потому я не дам тебе пощады теперь, пока не услышу достойный ответ на сотни бессвязных слов в моей голове.

Звук пощечины в оглушительной тишине комнаты звучит как треск грома и молний. Я не бью сильно, лишь слегка хлопаю по щеке. Да и не могу я ударить сильнее — у меня совсем нет сил и едва ли есть уверенность в том, что я делаю. Я все еще хочу верить Лорелу, а потому не пытаюсь окончательно разбить нашу связь, лишь оборвать ее на время, нужное мне для восстановления. Мне больнее. Ладонь обжигает жаром чужой кожи, а трещина на разбитом правдой сердце разрастается лишь больше.

В глазах Лорела появляется сначала растерянность, а потом — понимание и печаль. Он отступает назад, пальцы его медленно соскальзывают с моих щек, и плечи дрожат под тканью рубашки. А я прохожу мимо, не в силах больше смотреть в его печальные янтарные глаза. Ноги дрожат, сердце разрывает грудную клетку, боль жжет глаза. Ева помогает мне сесть и шепчет на ухо «не суди его строго». Но я не могу не судить. Потому что вся моя жизнь зависела от чувств к Лорелу, которые позволяли мне быть лучше. Я жил только этой любовью. Дышал ей, был движим ею, карабкался вверх только благодаря этим чувствам к доброму могильщику. Но «Лорел» оказался фальшивкой, под которой спрятался Харон.

Он не просто обманул меня. Он убил меня этим снятием покровов. Я смогу, я прощу его… Не смогу иначе, по правде. Но смогу ли еще хоть раз оказать столь огромное доверие? Не уверен.

— Так что, брат? Ты дашь мне ответ? — Селина неумолима. Так же, как и я. Словами и тоном бьет тяжело и размашисто, без жалости к отвергнутому лжецу.

Каждый в этой кухне тактично игнорирует дрожь, проскальзывающую в ее голосе.

— А что я могу сказать? — Лорел чуть пошатывается, опираясь на столешницу. Говорить ему, похоже, трудно, потому что через слово он запинается.

Но мне не жаль, нет, нет, ни капли… За что мне извиняться? За то, что я разозлился из-за столь долгой лжи? За то, что я хлопнул его по лицу, потому что не хочу пока ощущать его тепло, чтобы не дай Бог не простить раньше времени? Извиняться за это я не собираюсь ни в коем разе.

— Правду, Харон. — Селина скрещивает руки на груди, и ее голубые глаза холодны. Врет или нет? Этого мне не узнать никогда.

— Хочешь услышать правду? — почему ты так горько усмехаешься, Лорел? Давай, объяснись же нам, не тяни. — Так вот тебе правда!

От боли в его голосе я морщусь. Наблюдаю, как дрожащие длинные пальцы цепляются за окровавленный низ рубашки, судорожно расстегивая пуговицы. Рывок — он открывает длинный шрам. Затем руки его дергаются вверх — неаккуратными движениями он расстегивает ворот рубашки, едва не вырвав пару пуговиц. Шрам на горле тоже оказывается открыт. От его вида меня начинает мутить. Кожа покраснела, края старой раны стали почти черными, шрам ярко выделился на побледневшей коже. Следы автомобильной аварии… Ну конечно.

— Я больше не артек, Селина. Теперь — только человек. — взгляд его останавливается на мне. Не смотри на меня так! Я обижен, я обижен, я обижен… Не надо заставлять меня чувствовать себя виноватым!

Селина ахает, и маска ее трещит по швам, открывая истинные чувства. Иссякает гнев и заканчивается злоба, уступая место волнению за брата и ужасу.

— Твой сосуд… — руки ее дрожат, она тяжело опирается на стул. Ее тонкие пальцы совсем рядом с моей головой и так сжимают обивку стула, что костяшки белеют. Ей словно бы трудно устоять на ногах.

Как хорошо, что я сижу. Иначе от сотрясающей их дрожи мои ноги подогнулись бы. Сосуд — жизнь артека. Это одна из немногих информаций о Богах нашего мира, которую я помню. И, конечно же, я понимаю ужас Селины. Предательские чувства дают мне сполна ощутить тревогу, которой не должно было остаться места после всего произошедшего.

— Цел. Но в нем почти не осталось силы, дающей мне способности. — он отпускает край рубашки и прячет под белой тканью бугристые края шрама. — Думаю, ты и так это поняла, когда я начал плеваться кровью после Песни.

Он… Что? Я помню песню, звучавшую в моем предсмертном сне. Только ее звучание позволило мне не шагнуть на такой далекий свет, а остаться в темном мареве. Что он отдал за то, чтобы спеть ее? Глаза невольно вновь цепляются за жуткий шрам на шее. Тошнота становится лишь сильнее. Почему я не могу избавиться от этой любви к тебе, Лорел? Почему я все еще волнуюсь за тебя, хотя ты не удосужился даже рассказать мне одну маленькую тайну о своей истинной сущности?

— Но как это получилось? — Селина хмурит брови, и губы ее подрагивают. Если бы не стоящая рядом с ней Ева, я уверен, она бы сорвалась.

— Мою силу… Забрали. — Лорел мнется, и пальцы его крепко цепляются за пуговицы на вороте рубашки. — Вернее, забрал.

— Нет… Этого не может быть, Харон! И ты сам это знаешь! — Селина впивается ногтями в обивку стула. Страх появляется в ее голосе. Ладонь Евы на ее плече больше не помогает артек держаться.

Я ничего не понимаю и могу только смотреть за тем, как Селина чуть пошатывается на нетвердых ногах. О чем вы, черт возьми?

— Может, Селина. — Лорел садится на стул и опускает голову на ладони. Пальцы у него дрожат. Все почти как в то утро, когда моя жизнь изменилась полностью. Но теперь… Теперь обстоятельства изменились. — Хаос вернулся.

Селина едва не падает. Ей только чудом удается удержаться на ногах перед этой фразой, смысла которой я совсем не понимаю.

— Я встретился с ним прямо у врат. Думал, обычная вейма, которая хочет вернуться из Примумнатус на Землю. Конечно же, я его остановил. — судорожный выдох вырывается из горла Лорела. Он тяжело касается пальцами виска. Вся его сгорбившаяся фигура выражает величайшую скорбь и необъяснимую печаль. — Но я ошибся. Я даже сделать толком ничего не успел. Он оттеснил меня на Землю до того, как я успел хоть кого-то позвать. Я дрался, пытался вернуть его в Примумнатус, даже ценой своей жизни. Но наши силы были не равны. Он убил бы меня, если бы ему хватило сил. Но мой сосуд оказался крепче, чем мог быть. И он просто вытянул из него силу и сбежал.

— Как… — Селина одна еще может спрашивать. Даже если бы я мог говорить, вопросов больше, чем мой мозг физически способен скомпоновать в предложения.

— Как я выжил? — улыбка на дрожащих губах. Мне снова хочется закрыть глаза и погрузиться во тьму, где не будет этого доброго взгляда и этого родного голоса. Я хочу попасть туда, где не будет мук выбора — простить или продолжать злиться? — Меня спасла женщина. Триша Грехем. Та, кого я звал своей женой. Она оттащила меня к себе домой и позволила сделать своей астральной копией ее мужа, который приехал домой умирать от рака. — так Триша была? Хоть в чем-то ты мне не соврал, Харон. От этого, правда, не легче. Простить тебя, ненавидеть тебя — противоречия лишь сильнее, и их острые когти вот-вот разорвут меня напополам! — Мне повезло, что регенерацию артеков даже силой не отнимешь, а сознание настоящего Лорела уже отказалось от жизни. Его вейма ушла сразу же, как я стал им. Правда, пришлось нарушить обет молчания, но, думаю, папа поймет, что выхода не было. Да и… — Лорел тяжело вздыхает. И этот вздох разрывает мне сердце. Черт, я не могу простить тебя так просто! — Некому теперь рассказывать что-либо. Я даже не успел толком восстановиться, а Хаос уже выследил меня снова. Я пытался защитить Тришу как мог, но… Что может раненый проводник против первородного артека, напитавшегося силы? Если бы не жертва Тришы, я был бы мертв. Но она спасла меня снова. — Лорел явно не хочет делиться всеми подробностями. Судя по тишине, воцарившейся в кухне, знать их никто и не хочет. Я уж точно. — Мне пришлось забрать ее деньги и машину, а после — скрываться от Хаоса, потому что в своем желании уничтожить меня он останавливаться точно не собирался. Так я и попал в Сван Вейли.

Улыбка Лорела получается натянутой и дрожащей, болезненной. Взгляд его посвящен мне — его тяжесть я чувствую отлично. Но сказать ничего не могу. Казалось бы, вот они — ответы на все мои вопросы, бери не хочу. Но простым это только кажется. В голове все перемешалось — имена, события, факты и происшествия. Я вроде и понимаю, но в то же время путаюсь во всем и сразу. И к месиву вопросов еще и добавляется гнев, который ответы пытаются задавить. В итоге, все, что я имею — бессвязное нечто, от которого мне и стыдно, и страшно, и плохо одновременно. Я злюсь, но… Черт, что-то да я понимаю. До извинений пока далеко, но хотя бы стадия принятия ближе стала.