Когда он сошёл с ума? В первые лет двадцать обративший её вампир казался Виоле мудрым и рассудительным; но, может, он с самого начала был слишком близок к Шеогорату, а влюблённая дурочка попросту этого не замечала?

Когда в нём проснулась жестокость — холодная, равнодушная, сделавшая всех живых не более чем скотом? Когда он впервые принялся убивать ради забавы? Виола, которая тогда звалась Софией, не в силах была дать однозначный ответ, но, со временем разочаровавшись в Гийоме, высказала ему всё и решительно объявила о разрыве.

Тогда-то он обездвижил её — и в наказание вшил под кожу ступней и лодыжек тонкие серебряные нити…

— Нечего обсуждать? Но ведь ты так никогда и не ответил на главный вопрос, Гийом. Почему я? Ты красив и умён, твоему могуществу нет равных…

— Ты надеешься купить меня грубой лестью, София? — перебил он, оскалившись. — Напрасно: я не настолько глуп.

— Я знаю. Я знаю, что ты сильнее меня и умнее меня, — охотно согласилась Виола. — Но ты мог бы выбрать себе любую. Обратить, подчинить своей воле. Почему я? Зачем гоняться за мной, зачем преследовать меня аж до Анвила?

“Потому что ты злобный жадный ублюдок, не способный смириться с поражением”, — мысленно ответила себе Виола, мягко подбираясь к Гийому поближе.

Впервые за долгие, долгие годы ей было за что сражаться. Бежать она больше не собиралась.

— Разве ты не понимаешь? — развёл руками Гийом. — Мы прошли вместе такой долгий путь! Я всегда терпеливо сносил все твои капризы, София, но я не могу потакать тебе вечно. Пришло время вернуться домой.

Виола не выдержала — заплакала, только чтобы истерически не расхохотаться. Домой? Домой?! Гийом, однако ж, воспринял её слёзы как должное: подошёл, поднял заплаканное лицо за подбородок, оставил на лбу целомудренный поцелуй и обнял, приговаривая, что скоро всё снова будет по-старому…

Тогда-то Виола и активировала свой “огненный плащ” — зачарование, что защищало от пламени владелицу волшебного кольца, но обжигало всех, кто к ней прикасался.

Гийом — ослеплённый, дезориентированный, воющий от боли, — отпрянул в сторону. Он попытался скинуть чужие чары и наверняка бы преуспел — но Виола не дала ему шанса и запустила в ублюдка четыре огненные стрелы.

Вампиры слишком хорошо и быстро горят, а жаль: за упыриное сердце у знающего алхимика можно выручить неплохие деньги.

С Гийомом, превращавшим её жизнь в непрекращающийся кошмар уже не первое десятилетие, было покончено, но Виола не позволила себе насладиться триумфом. Сибилле нужна была помощь… Что делать, если она слишком серьёзно ранена? Согласится ли принять посвящение?

Однако судьба избавила Виолу от мук выбора. Сибилла Стентор — девочка с лукавой улыбкой и вересковыми запястьями — была мертва, мертва окончательно и бесповоротно: Гийом сломал ей шею, точно цыплёнку…

Он был безумцем, чудовищем, но не глупцом, и место для будущего убийства выбрал прекрасное: никто не увидел, как плачущая Виола Вилье сжигала труп молодой женщины, а то, что осталось, скидывала в воду.

Никто не узнал, что Сибилла Стентор погибла, невольно толкнув Виолу Вилье на последнее в её не-жизни бегство.

Никто не услышал, как Сибилла Стентор посреди ночи вернулась домой, в спешке собрала самое необходимое и на первом же корабле отправилась в Солитьюд — не предупредив друзей и даже не попрощавшись с матерью.

Искупая свою вину, долгие годы она писала домой прекрасные поэтичные письма, исполненные светлой тоской по золотому Анвилу, но даже в разгар Гражданской войны, когда войска Ульфрика осадили ставший родным Солитьюд, не мыслила о побеге.

Сибилла Стентор наконец научилась жить в полную силу.

========== Одиночество ==========

Когда Секунда, единолично царящая на хаафингарском небе, высеребрила ряды нарядных надгробий, Сибилла успела на треть осушить прихваченную из дворца фляжку, лениво размышляя о том, что самоирония — отличное, очень облегчающее жизнь (и не-жизнь) качество.

Казалось бы, трудно вообразить себе картину банальнее и безвкуснее: ночь, кладбище, вампирша, мрачно цедящая красную влагу… Однако Сибиллу такое заигрывание с шаблонами скорее забавляло — тем более что во фляге у неё плескалась вовсе не кровь, а сладкое креплёное вино. Конечно, она не пьянела, да и вкусы знакомых прежде напитков ощущала странно (не то чтобы неприятно… и всё же чуждо, совсем не так, как при жизни), но без вина нынче было не обойтись.

Именно такое вино было принято пить в Анвиле на поминках.

Сибилла долго жила на свете — дольше, чем отмерила ей природа, даже с поправкой на магию и бретонское долголетие, — и, будучи женщиной запасливой, скопила за это время множество маленьких ритуалов. Начиная новую книгу, после первых пяти страниц она обязательно заглядывала в конец и читала последнее предложение, а перед тем, как выбрать себе новый “ужин”, всегда зачаровывала и убирала на дно сундука какой-нибудь свиток… И так уж сложилось, что хотя бы раз в год Сибилла выбиралась на кладбище, чтобы отдать дань памяти той, другой Сибилле — девушке с мягкой улыбкой и вересковыми запястьями, которой не суждено было уехать из родного Анвила.

Обжиться в Солитьюде оказалось куда сложнее, чем виделось поначалу. Сибилла никогда не считала себя наивной мечтательницей — мечтательность и наивность выветрились из неё ещё в первые годы совместной не-жизни с Гийомом, — однако в этот раз она дала маху. Солитьюд виделся ей избавлением и наградой: отчего-то Сибилла вбила себе в голову, что теперь, когда она решила отринуть прежний путь и жить ярко и смело, в ладу и с желаниями, и с совестью — так, как хотела, но не успела пожить её подруга и “тёзка”, — всё должно сделаться проще…

Проще не стало. Скорее наоборот — было чудовищно сложно, и Сибиллу не раз посещали мысли о том, что глупо пытаться прожить чужую жизнь, глупо подставляться и идти наперекор вампирской природе, и лучше снова сделаться нелюдимой отшельницей и не бодаться годами с чужой недоверчивостью и собственной мнительностью. Но это говорила в ней трусость… трусость и нерешительность.

Женщине, при рождении названной “Софией”, не хватило мудрости, чтобы увидеть за обаятельной улыбкой Гийома его гнилое нутро, но дурой она всё-таки не была — и прекрасно понимала, что не сможет прожить за настоящую Сибиллу Стентор её слишком рано оборвавшуюся жизнь. Украденное имя, переезд в Солитьюд и письма “любимой матушке” не были суеверной попыткой обратить время вспять или загладить вину перед покойницей. Сибилла сама этого хотела — измениться, стать лучше и честнее, — и гибель подруги наделила решимостью сделать первый шаг, а позаботиться о её памяти и о близких казалось… правильным.

И всё же правильные решения не давались Сибилле просто. Солитьюд, удивительным образом сочетавший в себе имперскую монументальность и нордскую честность, был прекрасным городом: по-столичному оживлённым и по-столичному же живущим контрастами. Спокойный и сдержанный серый камень; солнце, искрящееся в чуть недоверчиво щурящихся окошках; драконовы крыши, покрытые чешуёй черепицы — простая и строгая красота древней столицы… а рядом, под боком — Изнанка, врастающая ей в плоть и кости; сестра и двойник — лукавый, безжалостный и по-своему откровенный. Сибилла чувствовала удивительное сродство с этим двуликим городом, и всё же ей было по-настоящему одиноко здесь обживаться — и не сдаваться, не перешагнуть ту тонкую грань, позволявшую считать себя не (только) чудовищем, но человеком.

Никто в Солитьюде не ждал Сибиллу Стентор. Приходилось постоянно доказывать свои навыки и умения, бороться с удушливо-вязкой завистью, текущей как изнутри, так и снаружи, и с бесконечной вереницей сомнений. Порою Сибилла казалась самой себе насквозь фальшивой: только обманом ей удалось внушить людям вокруг, что она лучше, талантливее и добрее, чем есть на самом деле. В глубине души Сибилла не верила, что заслуживает дружбы благородного Истлода, принявшего даже её вампирскую природу, или что достойна смотреть, как расцветают под бледным хаафингарским солнцем Торуг и Элисиф, связанные взаимной любовью и кровью древних королей, текущей в их венах. Эта красивая, наполненная смыслом и ясностью жизнь была не для таких, как она…