Но в Австралии проблемы с голосом усугубились. Только что вышел мой новый альбом под названием Leather Jackets, и, должен признаться, никогда я не был так близок к провалу. Раньше я запрещал себе принимать наркотики во время записи, но на этот раз изменил правилу, и кокаин, как и следовало ожидать, сильно повлиял на мои творческие способности. В альбом я запихнул весь старый мусор, какой только удалось найти. Главным синглом предполагалось сделать Heartache All Over The World – песню настолько пустопорожнюю, что даже под микроскопом не разглядишь ни крупицы смысла. О чем только я думал? Собрал какие-то древние ошметки, композиции, которые оказались недостаточно хорошими для других альбомов, – и вот теперь, после пары дорожек кокса, меня озарило: они же гениальны, публике необходимо их услышать, причем немедленно! Что уж говорить про наше совместное с Шер творение под названием Don’t Trust That Woman. Там была такая строчка: «Разверни ее задом, и пусть катится лесом». О моем истинном отношении к этой песне красноречиво говорит тот факт, что автором я обозначил не себя и Шер, а Шер и мою старую придуманную героиню леди Шок Айс. Но это не помешало мне записать песню и вставить ее в альбом – я был явно не в себе и не дружил с логикой.
Но не все было так ужасно: композиция Hoop Of Fire получилась довольно стильной, особенно на общем фоне. А баллада I Fall Apart стала еще одним примером волшебного дара Берни сочинять стихи, абсолютно точно соответствующие моей жизненной ситуации. Как будто я написал их сам. И все же в целом альбом Leather Jackets получился ниже плинтуса.
Поэтому гастрольное турне, которое планировалось после его выхода, я собирался сделать совсем особенным – ярким, амбициозным, западающим в память, лишь бы как-то перебить негативное впечатление от альбома. Я попросил Боба Маки подготовить экстремально безумные наряды, и ему это удалось. В Австралии я выходил на сцену в гигантском розовом парике в духе причесок индейцев-могикан с леопардовыми вставками по бокам. Другой парик имитировал укладку «взрыв», которая в восьмидесятые была на пике моды благодаря ее изобретательнице Тине Тернер. И, наконец, еще один мой сценический образ ассоциировался с Моцартом, который внезапно решил стать участником глэм-рок-группы: белый блестящий костюм, напудренный парик в стиле восемнадцатого века, белый грим на лице и нарисованная черная родинка-мушка. В этом наряде мне предстояло играть вторую часть концерта в сопровождении Мельбурнского Симфонического оркестра. Наверняка кто-то посчитал, что я слишком уж заношусь, – какая-то рок-звезда, видите ли, изображает великого классического композитора. Ну что ж, ловите признание: в первую очередь комплексовал по этому поводу я сам.
Гастролировать с оркестром и при этом играть рок-н-ролл – на такое еще никто не решался. Впервые я исполнил композиции из ранних альбомов в точности так, как они записывались, в прекрасных аранжировках Пола Бакмастера. Гас Даджин прилетел, чтобы вместе со мной проверить звучание. Мы работали с каждым оркестровым инструментом отдельно, чего прежде, опять-таки, никто не делал, и добились фантастического эффекта: когда во время исполнения Madman Across The Water вступали струнные, сердце буквально останавливалось. Контрабасы и виолончели словно взмывали вверх, и сцена подо мной вибрировала. Да, таким и должен быть гвоздь программы.
Тем временем с голосом происходили странные вещи. Каждый раз, открывая на сцене рот, я представления не имел, что получится. Иногда я пел нормально. Иногда начинал хрипеть, сипеть и не мог правильно взять ноты. Но хуже всего было просто говорить. То есть я пытался произнести название песни, но не удавалось выдавить ни слова. Словно сбылись давние мечты моих недоброжелателей, которые годами молились о том, чтобы я умолк навек.
Со мной явно творилось что-то неладное. Я попробовал рецепт, которым в 1970 году в «Трубадуре» со мной поделился Леон Рассел: коктейль из меда, яблочного уксуса и воды. Не помогло. В Сиднее дошло до того, что самые громкие звуки я издавал не во время пения, а в промежутках – заходился в кашле и отхаркивал мокроту таких невероятных оттенков, что по сравнению с ними наряды от Боба Маки казались бесцветными. Разум взял верх, и я согласился пойти на прием к отоларингологу доктору Джону Тонкину.
Осмотрев мою гортань, он обнаружил опухоли на голосовых связках. Сказать, злокачественные они или нет, он пока не мог. Если это рак, тогда конец всему: мне вырежут гортань и я никогда не смогу говорить, не то что петь. Но вначале нужно сделать биопсию, она все и покажет. Потом он взглянул на меня, нахмурился и сказал:
– Курите марихуану, верно?
Я застыл. Курить травку я начал, только чтобы слезть с кокаина, но быстро обнаружил, что она радует меня сама по себе. К тому же это не выпивка. И не кокс – совсем другой вид наркотического вещества. Я искренне верил, что марихуана делает меня более общительным и приятным человеком, несмотря на массу примеров того, что мое поведение стало совсем асоциальным.
Другое дело, что травка, в отличие от кокса, не гнала меня в безумную круговерть клубных тусовок и не заставляла сутками бодрствовать. Я просто курил, беспрерывно смеялся и слушал музыку – под кайфом она звучала божественно. Особенно полюбил «Крафтверк»[174], его вроде бы простое, монотонное, но гипнотическое звучание. Конечно, дело не ограничивалось выкуриванием косячка от случая к случаю с одновременным прослушиванием альбомов Trans-Europe Express или The Man Machine[175]. Я немедленно подсел на марихуану, как раньше на кокс и спиртное. На австралийских гастролях один из членов нашей дорожной команды занимался почти исключительно тем, что сворачивал мне косячки и повсюду таскал обувную коробку, наполненную марихуаной.
Но этого доктору Тонкину я не рассказал. В ответ на его вопрос я просипел:
– Так… немного.
Доктор Тонкин выкатил глаза:
– Думаю, очень много.
Он настоятельно рекомендовал мне прекратить курение. Возможно, именно в нем причина появления опухолей, но даже если и не так, пользы точно никакой. С тех пор я не выкурил ни одного косяка. В тот период меня нельзя было назвать волевым человеком в том, что касается выпивки и наркотиков. Бессчетное множество раз во время адского похмелья я говорил себе «больше никогда» и немедленно забывал об этом, когда похмелье проходило. Хотя порой мне удавалось продержаться несколько месяцев. Но рано или поздно все возвращалось на круги своя. В кабинете врача я понял: чтобы отказаться от дурной привычки, нужно очень сильно испугаться. И нет ничего более пугающего, чем слово «рак». Доктор Тонкин сказал, что мне придется отменить оставшуюся часть австралийского турне, но я отказался. По контракту нам предстояло отыграть еще неделю концертов в Сиднее. Во-первых, неустойка была бы астрономическая – в концертах участвовало больше ста музыкантов, к тому же мы снимали документальное кино о турне, а затем собирались на его основе выпустить концертный альбом. Но главное, поскольку существовал риск того, что я вообще не смогу петь, я хотел отодвинуть этот страшный момент подальше, насколько это было возможно.
Я решил, что расскажу обо всем группе и буду держаться стоически – мол, жизнь продолжается, бла-бла-бла. Не получилось. Я приплелся в бар отеля «Сибел Таунхаус» – да, все туда же, – хрипло выговорил: «Врачи считают, что у меня рак горла», – и разразился громкими рыданиями. Даже если операция пройдет успешно и биопсия будет чистая, со мной, как с певцом, все равно покончено: Джули Эндрюс[176] удаляла кисты на голосовых связках и навсегда потеряла голос.
Мы завершили турне. Правда, на последнем концерте я дал маху. До смерти перепуганный, решил сбежать из Сиднейского Развлекательного Центра за несколько минут до начала шоу, прямой репортаж с которого должны были показывать по телевидению. Оркестр играл увертюру, а я бежал из зала, а навстречу мне спешил Фил Коллинз: хотел занять свое место в последний момент, чтобы не приставали поклонники. Увидев, что звезда шоу несется в противоположном направлении, он в изумлении остановился.
