Если выступления с Рэем Купером чему-то меня научили, так это тому, что я жить не могу без сцены. Мое существование по-прежнему представляло собой вечный хаос, калейдоскоп случайных бойфрендов и наркотических пиршеств. Однажды из «Вудсайда» меня отвезли в больницу предположительно с сердечным приступом, но на самом деле я просто решил сразиться в теннис с Билли Джин Кинг сразу после очередной гигантской дозы кокаина. Альбомы продавались неплохо, за исключением Victim of Love – вышедший вслед за ним 21 at 33 стал золотым в Америке в 1980 году. И все же по сравнению с прежними временами продажи упали, несмотря на то что я снова начал работать с Берни – не на постоянной основе, а время от времени. Иногда его тексты получались слишком откровенными. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять, о чем говорится в песне White Lady White Powder, – это точный портрет законченного кокаинового наркомана.

И мне хватило духу спеть ее так, будто она написана о ком-то другом, не обо мне.

На сцене все жизненные проблемы словно растворялись в воздухе. После выхода альбома 21 at 33 я начал готовиться к мировому гастрольному турне. Преобразовал изначальную группу Элтона Джона: к нашему с Найджелом и Ди трио добавил пару знаменитых студийных гитаристов, Ричи Зито и Тима Ренвика. Джеймса Ньютона Хоуарда поставил на клавишные. На концертах с Рэем я одевался неприметно, предоставляя ему создавать эффектный театральный образ, теперь же снова взялся за свое. Связался со своим прежним костюмером Бобом Маки и дизайнером Брюсом Гальпериным и попросил их включить воображение на полную. Пайетки и платформы, естественно, канули в прошлое, ведь мода изменчива; но Брюс придумал нечто фантастическое – костюм, похожий на военную форму, усеянный красными и желтыми стрелами, с лацканами в виде клавиатуры. И ко всему – шляпа с заостренным верхом.

Нам предстояло выступать перед огромнейшими аудиториями. В сентябре 1980 года мы играли для полумиллиона зрителей в нью-йоркском Центральном парке – это был самый масштабный концерт в моей карьере. Для выхода на бис Боб подготовил мне костюм Дональда Дака. Теоретически, отличная идея, но на практике – сущее мучение. Для начала, я никак не мог его надеть: руку просунул в прорезь для ноги, а ногу – в рукав, и при этом едва не визжал от смеха. Меня подгоняли: «Полмиллиона зрителей – и сейчас они решат, что выхода на бис не будет! Возьмут и разойдутся по домам!» Наконец я добрался до сцены, и там до меня дошло, что, по всей видимости, перед концертом надо провести репетицию в костюме. Тогда бы я загодя обнаружил две небольшие проблемки. Во-первых, в утином наряде я не мог нормально ходить – утка есть утка, она переваливается. Во-вторых, нормально сесть за рояль я тоже не мог. Задница у Дональда оказалась огромная, как подушка, так что мне приходилось осторожно и медленно опускаться на табурет. Я пытался сыграть Your Song, но никак не мог унять смех. Каждый раз, как я ловил на себе взгляд Ди – усталый и понимающий взгляд человека, который вернулся спустя пять лет и попал во все тот же эпицентр безумия, – у меня начинался очередной приступ хохота. Нежная баллада Берни о расцветающей юной любви снова пострадала, но на этот раз из-за моей любви к экзотической сценической одежде.

Тем не менее шоу прошло превосходно. Стояла чудесная нью-йоркская осень, зрители забирались на деревья, чтобы лучше видеть сцену. Я сыграл Imagine, посвятив ее Джону Леннону. Мы не виделись несколько лет, после рождения Шона он совсем ушел на дно, окопался в своей «Дакоте» и, наверное, не хотел, чтоб ему напоминали о загульных ночах 1974 и 1975 годов. После концерта на корабле «Пекин», переоборудованном в плавучий музей на Ист-Ривер, проходила большая вечеринка – и Джон с Йоко явились как будто из ниоткуда. Он, как и раньше, много шутил, делал комплименты моему новому альбому. Но я страшно вымотался в тот вечер и собирался уйти пораньше. Мы договорились встретиться, когда я в следующий раз буду в Нью-Йорке.

Турне тем временем продолжалось. Мы проехали всю Америку, потом полетели в Австралию. Самолет уже приземлился в Мельбурне, как вдруг в динамиках зазвучал голос стюардессы: она просила команду Элтона Джона задержаться на борту. Странно, но в этот момент сердце у меня замерло; я точно знал – кто-то умер. Первая мысль была о бабуле. Каждый раз, уезжая и заглядывая в ее домик попрощаться, я не знал, увижу ли ее еще живой. Джон Рид пошел в кабину пилотов узнать, что происходит, и вернулся весь в слезах – изумленный, недоумевающий.

Джона Леннона убили.

Я не мог поверить. Дело было даже не в самой его смерти, а в жестокости и бессмысленности этого убийства. Много моих друзей умерли молодыми: первым, в 1977 году, ушел Марк Болан, следом, в 1978-м, Кит Мун. Но они умерли совсем иначе. Марк погиб в автокатастрофе, Кита сгубил его невозможный образ жизни. В них не стрелял возле их же собственного дома без всякой причины какой-то незнакомец. Немыслимо. И необъяснимо.

Я не знал, что делать. Да и что тут поделаешь? Вместо цветов я послал Йоко огромный шоколадный торт. Она всегда любила шоколад. Похороны она не устраивала, а в день поминовения, назначенный на воскресенье, мы все еще находились в Мельбурне.

Мы сняли целиком городской кафедральный собор и провели собственную поминальную службу – ровно в то же время в воскресенье, когда люди в Нью-Йорке потянулись в Центральный парк. Мы спели двадцать третий псалом: «Господь – мой пастырь», и все плакали – музыканты, журналисты, гастрольная бригада. Все. Позже мы с Берни посвятили Джону песню и назвали ее Empty Garden[165]. Замечательные там стихи. Ни слез, ни сантиментов – Берни хорошо знал Джона и понимал, что все это он ненавидел, поэтому в песне звучит только горечь, только гнев и непонимание. Это одна из моих самых любимых песен, но я почти никогда не играю ее вживую. Слишком уж сложно ее исполнять, слишком больно. Через несколько десятков лет после гибели Джона мы поставили ее в программу одного из концертов в Лас-Вегасе и на больших экранах пустили видеоряд из его прекрасных фотографий, переданных нам Йоко. До сих пор, исполняя эту песню, я не могу сдержать слезы. Я любил Джона, а когда любишь человека так сильно, с годами боль от его ухода никуда не исчезает.

Года через два после того, как погиб Джон, мне позвонила Йоко. Она попросила срочно прилететь в Нью-Йорк и встретиться с ней. Я тут же вылетел. Что случилось, я не знал, но в ее голосе звучало отчаяние. В квартире в Дакота-билдинг она рассказала, что нашла множество пленок с неоконченными песнями Джона – оказывается, он работал над ними незадолго до смерти. Йоко попросила меня закончить их, чтобы потом выпустить. Предложение мне очень польстило, но я решительно отказался. Объяснил ей, что слишком рано, время пока не подходящее. Но на самом деле я был уверен, что подходящее время никогда не наступит. Одна лишь мысль о том, чтобы дописывать песни Джона Леннона, сводила меня с ума. Не настолько же я самонадеян. Да еще и петь их, чтобы в записи звучал мой голос? Это, на мой взгляд, просто кощунство.

Йоко настаивала на своем, но я не поддался.

Встреча получилась не слишком приятная. Я чувствовал себя ужасно. Йоко хотела преумножить наследие Джона, я же отказался ей помочь. Я сознавал свою правоту, но легче от этого не становилось[166]. Чтобы как-то отвлечься, я пошел в кино на фильм Монти Питона «Смысл жизни». И через некоторое время уже громко хохотал над мистером Креозотом, мерзким типом, который так много ел, что в конце концов взорвался. Я подумал, что Джона это бы тоже рассмешило. Совсем в духе его чувства юмора: острого, язвительного, с оттенком сюрреализма. Я словно слышал его смех – такой заразительный, что я всегда начинал хохотать следом. Именно таким я хотел запомнить Джона. Таким я его и помню.

Меня разбудил громкий стук в дверь гостиничного номера. Я понятия не имел, кто там, потому что в тот момент не имел понятия вообще ни о чем. Похмелье было какое-то странное: невозможно чувствовать себя настолько больным просто потому, что вчера изрядно перебрал. Наверное, это что-то серьезное. Болела не только голова, но и все тело, а особенно руки. С каких это пор при похмелье болят руки? И почему долбежка в дверь не прекращается, хотя я уже несколько раз прокричал, чтобы меня оставили в покое?