Каждый раз, как я прилетал в Америку, мы проводили вместе очень много времени. Он тогда разъехался с Йоко и жил в Лос-Анджелесе с Мэй Пэнг[137]. Я знаю, что этот период его жизни принято считать тяжелым и мрачным, но, честно говоря, ничего мрачного в нем самом я не видел. Иногда до меня доходили слухи о его студийных сессиях с Филом Спектором[138], которые полностью выходили за рамки разумного; о том, что однажды вечером, словно обезумев, он разгромил дом продюсера Лу Адлера. Хотя в некоторых людях из его окружения чувствовалась скрытая агрессия. Например, Гарри Нилсон[139] с виду был очень милым парнем, да еще и талантливым певцом, но стоило ему выпить лишку – и он слетал с катушек, переставал быть собой, и тогда нелишне было подумать о собственной безопасности. И, безусловно, мы с Джоном принимали очень много наркотиков, результатом чего становились дикие ночные загулы, о чем вам мог бы рассказать бедный старина Доктор Джон. Мы пошли на его концерт в «Трубадур», и он пригласил Леннона на сцену поиграть вместе. Джон в тот вечер так мощно нагрузился, что в какой-то момент начал играть на электрооргане локтями. Меня так и подмывало стащить его со сцены.
На самом деле, для того чтобы устроить безумную ночь, нам не надо было даже выходить из дома. Однажды вечером в Нью-Йорке мы окопались в моем люксе в отеле «Шерри-Незерлэнд» и занялись планомерным уничтожением огромных запасов кокаина. И вдруг кто-то постучал в дверь. Моя первая мысль была – полиция: если ты употребляешь непомерно много кокса и кто-то неожиданно стучит в дверь, ты в первую очередь всегда думаешь о полиции. Джон махнул мне рукой: мол, глянь, кто там. Я посмотрел в глазок и испытал одновременно облегчение и изумление.
– Джон, – прошептал я. – Там Энди Уорхолл.
Джон помотал головой и провел пальцем по горлу:
– Ни за что. Не вздумай открывать.
– Что? Почему? Это же Энди Уорхолл.
Стук продолжался. Джон закатил глаза.
– У него фотоаппарат с собой? – спросил он тихо.
Я снова взглянул в глазок и кивнул. Энди повсюду таскал с собой «Полароид».
– Ну конечно, – кивнул Джон. – И ты хочешь, чтобы он сфотографировал тебя с сосульками кокса в носу?
Мне пришлось согласиться, что этого я не хотел.
– Тогда, черт возьми, не открывай, – прошептал Джон, и мы вернулись к нашему занятию, стараясь не обращать внимания на то, что самый модный художник эпохи упорно продолжает барабанить в дверь.
Но, честное слово, я никогда не сталкивался с темной стороной характера Джона, о которой многие говорят, – с его агрессией, злобой, способностью больно ранить словом. Нет, я не хочу сказать, что он был святым или ангелом; я знал, что эти его черты существуют, но сам не встречался с их проявлениями. Я видел его доброту, мягкость, умение веселить других, даже познакомил с ним маму и Дерфа. Мы пошли поужинать вместе, и, когда Джон вышел в туалет, Дерф решил пошутить – снять вставные челюсти и положить Джону в стакан: специфическое чувство юмора Джона как будто передавалось другим. Господи, он был такой забавный. Все время, которое мы проводили с ним – или, еще лучше, с ним и Ринго, – я смеялся без остановки.
Мы очень сблизились. Его бывшая жена Синтия собралась в Нью-Йорк с сыном Джулианом, и Джон попросил нас с Тони сопровождать их в поездке в Америку. Мы отправились туда на старинном роскошном корабле SS France – это был последний рейс судна из Саутхэмптона в Нью-Йорк. Большинство участников моей группы вместе со своими половинками присоединились к нам. Надо сказать, пассажиры корабля относились к нам свысока и насмешливо. Каждый раз, как я проходил мимо, богатые американские гранд-дамы цедили сквозь зубы: «Считается, что он знаменитость, но лично я никогда о нем не слышала». Если честно, волосы у меня тогда были ярко-зеленого цвета, в чемоданах лежали шокирующие наряды от дизайнера Томми Наттера, так что вряд ли я мог пожаловаться на отсутствие внимания – как позитивного, так и негативного. Еще хуже эти дамы стали ко мне относиться, когда однажды во время игры в бинго я переволновался и что было мочи заорал: «БИНГО!» Позже я выяснил, что на борту SS France о победе принято сообщать скромно и с достоинством, тихо произнося: «Хаус». Но нет, дорогие леди, не так учат играть в бинго в Пиннере.
Мне было все равно. Я наслаждался жизнью: играл в сквош, ходил в кабаре на чудовищные шоу, которые почему-то всегда заканчивались зажигательным исполнением «Хава Нагила». Где-то на полпути в Америку мне позвонили с суши и сообщили, что наш последний альбом Caribou, впущенный в июне 1974-го, стал платиновым. А я уже работал над следующим. Берни написал серию текстов о первых годах нашего сотрудничества: просто рассказал нашу историю в хронологическом порядке. Получилось замечательно – песни о том, как пишутся песни. О том, что вначале они были никому не нужны. О моей идиотской попытке самоубийства на Ферлонг-роуд. И о наших особенных отношениях – эта песня называлась We All Fall In Love Sometimes. Она очень порадовала меня, потому что все в ней – чистая правда. Я не был влюблен в Берни физически, но я любил его как брата: он был мне самым лучшим, самым близким другом.
Писать музыку на эти стихи оказалось еще легче, чем обычно. И это было очень кстати, потому что музыкальным залом мне разрешали пользоваться только раз в день, пару часов, пока народ обедал. Остальное время зал оккупировала штатная классическая пианистка. Я приходил, она освобождала мне место, не очень удачно пытаясь изобразить доброжелательность, а затем поднималась в комнату ровно надо мной и немедленно начинала стучать там по клавишам. Иногда к ней присоединялся оперный вокалист – звезда уже упомянутого кабаре. И я два часа сидел за роялем, пытаясь заглушить их музицирование. Так был написан альбом Captain Fantastic and the Brown Dirt Cowboy. Я сочинял одну, а иногда и две песни в обеденный перерыв, под аккомпанемент страдалицы-пианистки над моей головой. И свою музыку мне приходилось запоминать – у меня с собой не было магнитофона.
В Нью-Йорке мы остановились в отеле «Пьер» на Пятой авеню. Люкс Джона Леннона располагался прямо над моим. Он собирался дать нам послушать черновой вариант своего нового альбома. Более того, он хотел, чтобы я сыграл оттуда две песни: Surprise Surprise и Whatever Gets You Thru The Night. Вторая, на мой взгляд, тянула на хит – это стало ясно после того, как мы поработали над ней два вечера в студии «Рекорд Плант Ист» неподалеку от Таймс-сквер. Звукоинженером по сведению там был Джимми Иовин, который позже стал одним из крупнейших музыкальных магнатов в мире. Но Джон занимался сведением сам, причем работал очень быстро. Многие думают, что Джон Леннон проводил века в студии, экспериментируя со звуком, и в качестве примера приводят альбом Sergeant Pepper и песню Strawberry Fields. В действительности же он работал чрезвычайно быстро, иначе ему становилось скучно – такой подход полностью совпадал с моим. Мы закончили, и я был абсолютно уверен, что песня займет первое место в чартах. Джон возражал: сольные синглы Пола занимают первые места, и Джорджа Харрисона, и Ринго тоже – но только не Джона Леннона. Я предложил побиться об заклад: если песня выходит на первое место, Джон выходит со мной на сцену. На самом деле, я хотел посмотреть, как он играет вживую, ведь с тех пор, как распались «Битлз», он почти не выступал, может, пару раз на благотворительных концертах, и только.
Надо отдать Джону должное: когда песня вышла-таки на первое место, он не отказался от выполнения моих условий. Даже после того, как съездил с Тони в Бостон и увидел, во что ввязался. Тогда на поклон я вышел в чем-то, напоминающем коробку шоколада в форме сердца, и в накидке сверху. Джон повернулся к Тони и спросил:
– Черт подери, это что, сейчас так выглядит рок-н-ролл?
