– Ах, Отелло Харьковской губернии!
– На почве ревности многие преступления совершаются. Тут прочитал в «Полицейском вестнике» замечательную статью, автор пишет о преступниках «по страсти». Повышенное половое влечение часто толкает на преступления. Помню, у нас в полку… – На мгновение задумался, махнул рукой. – Впрочем, к делу это не относится. О чем говорить? Бродский сам во всем признался. И яд у него нашли. И часы Кугельского. Подлец, одним словом!
Соколов хитро прищурился:
– Стало быть, и ты, Сергей Фролович, был на волоске от смерти?
Сычев выпучил глаза:
– То есть?
– Ты ведь тоже пользуешься у Сарры успехом.
Сычев на мгновение смутился, зачмокал губами, но решил последнюю реплику пропустить мимо ушей. Он лишь с самым глубокомысленным видом повторил:
– История романтическая, да-с! Трудно в нее поверить, но двое свидетелей видели, как Бродский насыпал в пиво Кугельскому белый порошок, а сам после этого быстро ушел из трактира. Несчастный выпил пиво, вскоре начались резкие желудочные боли, изо рта пошла пена и – летальный исход.
Соколов вопросительно поднял бровь:
– Так как же Бродский мог похитить с мертвеца часы, если он ушел прежде, чем Кугельский умер?
Сычев невозмутимо продолжал:
– А может, он часы прежде взял – поносить, а отравил, чтобы не возвращать? Эх, Аполлинарий Николаевич, это такой народец ушлый, что его и не поймешь – пройдохи.
– Скажи, Сергей Фролович, зачем богатому человеку рисковать ради какого-то пустяка – часов?
Сычев помахал пальцем:
– Нет, Аполлинарий Николаевич, не знаете вы этих прохиндеев. Они чем богаче, тем жаднее. И потом, как я заметил – чувство ревности толкает на самые мерзкие поступки, на кровавые.
Соколов усмехнулся:
– Говоришь, двое свидетелей? И фамилии свидетелей – Годлевский и Ярошинский? Так?
Сычев не смутился, напористо ответил:
– Они самые, а что?
– Фигуры очень непристойные. Первый три раза сидел за воровство, второй отбыл семилетнюю каторгу за грабежи.
– Ну и что? У них неприязненных отношений с Бродским не было, их показания заслуживают доверия. Сам Бродский куда отвратительнее их обоих.
Соколов расхохотался:
– Но деньги у него ты не брезговал брать! Не ошибаюсь?
Сычев шумно задышал, раздул щеки:
– Какие деньги? Чтобы я, кавалерийский подполковник, у какого-то торговца стал деньги брать? Никогда!
– Неужто запамятовал? Две тысячи – это большие деньги. И расписочку давал.
Сычев сидел, потупив взор в пол, стиснув зубы. Нервно дернул головой:
– Поклеп, оговор! Это Бродский нарочно сочинил, клеветник позорный.
Упорное запирательство
Соколов продолжил самым ласковым голосом:
– Сергей Фролович, бери лист бумаги и пиши объяснительную записку.
Сычев упрямо помотал головой:
– Не брал! И писать не буду.
– Вот как? Не хочешь признаться в малом?
– Не в чем признаваться.
Соколов задушевно продолжал:
– Нет, не уважаешь ты меня, Сергей Фролович, совсем ко мне не испытываешь ни почтения, ни страха. И напрасно! Тогда тебе придется отвечать за вымогательство двухсот тысяч и за прочие художества. Это я тебе обещаю.
Сычев так и подскочил в кресле, театрально взмахнул руками и выпучил глаза:
– Каких таких двухсот тысяч?
– Потерял память? Бедняга! – Вздохнул. – Неужто лечиться на Сахалин поедешь? Жалость какая! Ведь еще и лишат всех прав состояния.
– Одни ваши фантазии!
– Видит Бог, я не кровожаден. Последний раз говорю: одумайся, не запирайся! Ведь ты такой мужественный, такой прямой и честный. Лай, к примеру, тебе два-три эскадрона, да ты впереди всех понесешься на боевом скакуне, первым влетишь с шашкой на вражеские бастионы. Чего здесь ты трусишь? А? Обещаю: если будешь мне помогать распутывать это дело, сделаю все возможное, чтобы облегчить тебе участь. Ну?
Сычев долго молчал, громко сопел. Наконец, твердо что-то решив, взмахнул от груди рукой, сказал, как отрезал:
– Ничего не знаю, ничего не ведаю: денег у этого пархатого Бродского не брал, расписки не писал. И про двести тысяч не слыхал. Это мои завистники клевещут.
– Это какие завистники?
– Будто сами не знаете!
– Я-то знаю, но хочу проверить! Об одном и том же мы говорим?
– Клеветники эти – мой бывший помощник Шанларук и бывший агент Заманский.
– Бывшие? Стало быть, ты выгнал их со службы?
– А что, я чай пить с ними должен? Все-то вы на меня клевещете. Интриги! Я чист как стеклышко. За ваше самоуправство еще ответите!
Соколов поднялся на ноги, отчего головой вознесся высоко над собеседником, резко перейдя на ледяной тон, сказал:
– Что ж ты, «стеклышко», объявил мне войну? Видимо, в силу провинциальной ограниченности ты, Сергей Фролович, плохо представляешь, с кем решил единоборствовать. И переоценил свои возможности. Теперь пощады от меня не жди.
– Я завтра утром должен по делам службы ехать в Луганск.
– Завтра утром, ровно в десять, ты будешь отвечать на мои вопросы. Взять с тебя подписку о невыезде?
– Нет, не надо. Но у меня есть начальство…
– Полицмейстера и губернатора я поставлю в известность. Но не вздумай мешать следствию, давать плохие советы Годлевскому, Ярошинскому и прочим соучастникам. Я ведь быстро все прознаю.
– Какие советы?
– Не смущай их советами: «Срочно сматывайтесь из города, пока этот Соколов тут. И ни в чем не признавайтесь».
Соколов подумал: «Два-три филера и впрямь не помешали бы, проследил бы сейчас этого дядю».
Сычев запыхтел:
– Коллега, вы меня прямо держите за какого-то жулика. Обидно все-таки!
– Обижайся сколько хочешь, но тебе, Сергей Фролович, водить меня за нос нет резона. Обман дорого обойдется. Если Ярошинского и Годлевского в городе не окажется, обещаю: тебя повезут в Москву в кандалах, со срамом. Или сразу в реке утоплю – без суда и следствия.
Сычев изобразил из себя оскорбленную невинность.
– Как же так! – Почесал за ухом, почмокал губами. – Коллега, можете на меня положиться: и Годлевский, и Ярошинский встретятся с вами. Если вы в них сомневаетесь, так мы ихние души вытряхнем.
Соколову такая перемена в настроении начальника сыска понравилась. Он с удовольствием произнес:
– Вот и молодец! Теперь вижу – государственный ум у тебя, Сергей Фролович.
Сычев с энтузиазмом продолжал:
– Коли позволите, приеду прямо к вам в гостиницу.
Соколов кивнул:
– Договорились!
Они вышли из подъезда вместе.
Сычева ждала коляска, запряженная двумя холеными рысаками, нетерпеливо перебиравшими ногами.
– Прикажете подвезти?
– Нет, прогуляюсь!
Начальник сыска, тяжело накренив коляску, влез в нее и, нагло ухмыляясь, неожиданно весело помахал рукой гостю:
– Счастливого пребывания в Харькове!
Он умчался, подымая столб пыли.
– Да, от этого типа можно ждать любой гадости! – сказал себе Соколов.
У начальника харьковского сыска и впрямь созрел план – коварный.
Под железной крышей
Соколов, вызывая своей персоной всеобщее любопытство, не торопясь направился к Сарре Бродской, урожденной Сандлер.
Она жила недалеко от сыскной полиции, на главной улице города – Сумской, в доме отца – высоком двухэтажном, на каменном, тщательно оштукатуренном цоколе, крытом железом и обнесенном высоким забором.
Когда пришел Соколов, Сарра громко распоряжалась двумя молодыми служанками. Те, подоткнув полы и вызывающе показывая обнаженные бледные ляжки, согнулись в соблазнительных позах, возделывая клумбы под цветы. Еще один работник – крепкого сложения мрачный мужик, в сапогах на длинных ногах, в кепке с маленьким лакированным козырьком и с высокой тульей – такие любят носить местечковые евреи, не вынимая изо рта козью ножку, – сидел на корточках и ожесточенно стучал большим молотком по битым кирпичам. Он вгонял их в жирную сырую землю, придавая форму клумбам.
