Джунковский улыбнулся:

– Едва ты отбыл из Москвы, как тут же объявился Кораблев. Он признался в похищении. Вот я и приказал отстучать тебе телеграмму.

– Зачем же ты, Владимир Федорович, дал разрешение на этапирование Кораблева? И даже от меня скрывал это?

– В том-то и дело, что я не давал его. Мне Хрулев сам с ужимками и извинениями заявил: «Ах, мы уже отправили этого ссыльнокаторжного! Ошибка вышла, виноваты».

Соколов фыркнул:

– Так ведь ты, Владимир Федорович, мог приказать, и этого типа вернули бы в тот же день.

– Уже не мог! Выяснилось, что Хрулеву высшее петербургское начальство приказало спровадить Кораблева. Думаю, это был министр МВД Макаров. Хрулев уже должен был бы бренчать кандалами на Сахалине. Но он не спешил на каторжный остров, прикидывался больным. И вот я сам получил указание: дело об иконе оставить втуне. Будто ничего не произошло. К сожалению, не мог тебе сказать правды. Сам был возмущен, но… плетью обуха не перешибешь. Сейчас в Европе накаляется обстановка. Зачем нам лишний скандал? Возьми мое авто и поезжай к Елизавете Федоровне, обрадуй ее. И попрошу тебя по-дружески: ни великой княгине, ни кому другому имени коллекционера-фабриканта не называй. И вообще об этой истории – ни слова. Обещаешь?

…В мемуарах губернатор Джунковский напишет, что ему «ничего не известно о дальнейшей судьбе пропавшей иконы».

Гений сыска граф Соколов готовился отбыть в Царское Село. 15 апреля 1913 года там имел быть пасхальный прием государя. Но в канун отъезда случилось дело евреев, как его окрестили журналисты. Хотя его точнее было назвать полицейским делом. Как бы то ни было, история эта прогремела на всю Россию и докатилась лаже до подножия престола, ибо для тех благословенных времен подобное преступление казалось совершенно необычным и чудовищным.

Заниматься этим делом пришлось гению сыска графу Соколову.

В канун Пасхи, верный привычке делать добрые дела, Соколов направился на Новослободскую улицу – в Центральную пересыльную тюрьму. Он желал поздравить заключенных со Светлым Христовым Воскресением. В коляске у него стояла громадная кастрюля с крашеными яйцами, которую между ног держал жандармский рядовой. Другой служивый поддерживал ящики с апельсинами и мандаринами, а еще лотки с пирожками и эклерами – подношения для несчастных сидельцев.

В сопровождении начальника тюрьмы Колченко сыщик обходил камеры. Солдаты таскали за собой ящики и лотки, третий, из надзирателей, – громадную кастрюлю, из которой граф доставал яйца и протягивал их в жадно тянувшиеся руки.

Потом заглянул в мастерские. Графу понравилась дружная, даже веселая работа заключенных в портняжной, переплетной, столярной, ткацкой, кузнечной мастерских. Побывал в прачечной, где все пропахло щелочью, а воздух был наполнен облаками пара.

Заключенные слыхали о знаменитом графе, улыбками отвечали на его поздравления, благодарили за подарки:

– Пошли и вам Господь всяческого утешения!

В переплетной Соколов похвалил мастеров:

– Прекрасно освоили дело! Работа по роскоши не уступает знаменитому Петцману. – Пообещал: – При случае пришлю вам заказ.

Наконец, перед самым отъездом заглянул в портняжную мастерскую – большую, нарочно приспособленную камеру.

Тут, в светло-желтых халатах, в коротких широких штанах, работали десятка два арестантов. Одни быстро строчили на швейных машинках «Зингер». Другие, поджав под себя ноги в мягких котах, действовали иглами. Пахло испражнениями, хлоркой и горем.

– Христос воскресе! – произнес Соколов.

Увидав начальство, несчастные, как положено, сразу же оставили свои работы, покорно вскакивая на пол. Они отозвались недружным хором:

– Воистину воскресе! – и с любопытством уставились на вошедших начальников.

Солдаты раздали остаток подарков и вышли в открытые двери в широкий коридор. Начальник тюрьмы Колченко начал строго выговаривать старосте, который вовремя не распорядился вымыть полы.

Соколов, с трудом перенося тяжелый воздух камеры, направился было за солдатами. Вдруг один из заключенных упал на колени перед Соколовым, молитвенно протянул руки:

– Ваше превосходительство, вы можете выслушать жалобу несчастного человека, который страдает совершенно напрасно?

Начальник тюрьмы Колченко с лицом искаженным злобою крикнул:

– Не приставай к начальству, Бродский! Я тебя закрою в карцер, посидишь на воде, жидовская морда! Такая наглая нация! Он, господин полковник, ссыльнокаторжного разряда. И все жалобы строчит: то прокурора требует, то в Сенат кляузы отправляет.

Соколов сказал:

– Встань, Бродский, и толком объясни, чего ты добиваешься?

Колченко опять вступил в разговор:

– Из Харькова его этапом пригнали, отсюда на Сибирь ждет наряда. И все пишет, пишет, дескать, непорядки в полиции. Да вы, Аполлинарий Николаевич, с любым из этой братии поговорите, так все будут долдонить, что их попусту посадили. Это уж дело обычное.

Соколов сказал:

– Федор Дмитриевич, отойди, я сам разберусь! А тебе, Бродский, приказано: встань и говори, чем недоволен?

Бродский оказался высоким, сутуловатым человеком годов тридцати. Густые, коротко подстриженные волосы жестко курчавились. Под нависшим мясистым носом черной мышью выделялись коротко подбритые усы. Большие круглые глаза с невыразимой печалью глядели на сыщика.

– Ваше превосходительство, не буду плакать вам в жилетку, хотя попал как карась на сковородку. И пусть сижу тут совсем напрасно. Но я хочу высказать про те дела, которые некрасиво творит полиция в Харькове. Почему никто даже не желает знать об том?

Другие заключенные уже окружили начальство, несколько голосов загалдели:

– Ваше благородие, вы послухайте Иосю! Он хотя еврей, но дело говорит. Потому как…

Соколов строго свел брови:

– Молчать, сам разберусь!

Все моментально замолкли, а у Бродского нижняя отвислая губа мелко задрожала.

Соколов спросил его:

– Какая статья?

За Бродского отвечал Колченко. Вопреки регулярным и обильным возлияниям, он обладал феноменальной и весьма специфической памятью: держал в голове содержание формуляров всех вверенных ему арестантов. И начальник тюрьмы, словно цирковой фокусник, любил блеснуть своей необыкновенной способностью. Он быстро, как по писаному, отвечал:

– Торговец города Харькова Иосиф Гиршевич Бродский, мещанин, тридцати одного года, по статье 1455 Уложения о наказаниях за умышленное убийство с целью ограбления приговорен к двенадцати годам каторжных работ.

Соколов сказал:

– Прикажи, Федор Дмитриевич, доставить Бродского в следственную камеру.

Соколов прошел знакомыми коридорами к следственным камерам. Дежурный надзиратель при виде знаменитого сыщика счастливо улыбнулся, угодливо ответил:

– Сюда, ваше сиятельство, в седьмую завели!

Бродский сидел, как положено, в дальнем углу на табуретке, ссутулившись, зажав коленями руки. Едва сыщик вошел в помещение, Бродский торопливо вскочил на ноги, окаменело замер.

Соколов кивнул на большой, обитый черной кожей диван с высокой спинкой, стоявший у стены возле канцелярского стола:

– Садись сюда, Иосиф! Кто тебя обидел, безвинного? Бродский осторожно опустился на краешек дивана.

Он явно волновался, несколько раз беззвучно открывал рот. Вдруг слова горохом посыпались из его брыластого рта:

– Ваше благородие, я имел превосходную жизнь и красивую жену Сарру, урожденную Сандлер. Ее папа Соломон – это суконно-торговое заведение: драп, трико, шевиот, бархат, атлас, люстрин и прочее. Папа умер в одиннадцатом году, и все это добро отошло к его единственной и ненаглядной дочери Сарре. Так я враз разбогател, стал торговать в трех лавках и думал, что всегда буду жить неплохо. Неужели не слыхали про папу Сандлера? Но про Сарру знают все, и не только на нашей улице. Доложу вам, ваше благородие, что моя Сарра самая красивая женщина, может, во всей губернии. Теперь я очень скучаю об ней. Бенэмонэс!