Выйдя из зала, я уже понимала, что из ресторана я выйти не смогу. Стало трудно дышать, немели ноги. По стенке до туалета. Внутрь. Закрыла дверь неверными пальцами. Дышать тяжелее, а сердце в бешеном плясе. Обрывается, сбивается с ритма… Сука, ты же знал об этом… Какая же ты сука, Эдик…

Чувствовала, как сердце замирает и как снова начинает пробивать грудную клетку. Непередаваемое ощущение, когда мотор замирает. И стремясь компенсировать отбивает пропущенные такты ускоренно. И снова сбивается.

В голове туман. Вязкий, путающий мысли, погружающий в страх. Сейчас глюки долбанут. Я уже их чувствовала, уже понимала. Потому что паника от того, что мне все тяжелее дышать, вытесняла сознание из рамок рациональности и осознания происходящего. Нужно звонить сейчас, иначе я вообще ничего не смогу.

Не сразу набрала номер, сначала позвонила не туда. Сбросила. Набрала снова. Гудки.

Стало жарко, невыносимо жарко. Села на пол. Нет. Упала. Звук удара разорвал болото в голове. Удара в дверь. Кто-то громко потребовал ее открыть. Не-е-ет… не выбьют. Ждут когда я перестану осознавать вообще. Мрази ебанные, какие же мрази…

Боли не было. Ничего не было. Перед глазами все расплывалось. Не соображая, поползла к унитазу, прижимая сведенными судорогой пальцами трубку к уху и почти не различая гудки за шумом в ушах. Я отплываю, пришвартуйте, блядь! Гудки прекратились — взяли трубку. Заебись, стыкуемся.

— Виктория Евгеньевна, вы гд?.. — строго начал Гена, но я его перебила сипло, с трудом выдавливая из глотки, которую вот-вот должен сдавить спазм:

— «Азалия» на Гагарина. Я в туалете, сейчас отключусь, траванули дурью, депрессанты скорее всего… и выламывают дверь… — секунда и все. В мыслях хаос, в теле ужас, — ресторан Гагарина на «Азалии»… помогите… азалия выламывают дверь…

— Едем. Дверь подопр…

Я не услышала. В голове взрыв одновременно с новым ударом в дверь. Звук удара размножился, переродился в страшный скрежет когтей по полу, под ослепляющем огнем перед глазами и ушел в вязкий, густой туман, через который становилось почти невозможно дышать. Взрыв и туман снова. Я тупо смотрела на унитаз и никак не могла понять, зачем я сюда ползла. Стало холодно. Очень-очень холодно. Невыносимо. Зубы застучали почти в ритме с сердцем. Тело попыталось сжаться, чтобы согреться. Не получилось. Мышцы как кисель. Хотелось спать. Мир плыл и изгибался. Сейчас начнется… вот сейчас… Господи, помоги…

Началось.

Кровь на стенах, на полу. В ушах грохот, больно бьющий по перепонкам. Стены начали двигаться, оглушительно стонать, извиваться. Прикасаться ко мне, а я не могла пошевелиться и закричать. Они давили на грудную клетку и выворачивали мне суставы. Ползли под кожу и там шевелились, разрывали сосуды и больно сдавливали нервы. Они что-то кричали в голове, перекрывая грохот и обливали все кровью. Дышать было нечем и ужас алчно разрывал мой мир и меня в нем.

И внезапно я обнаружила себя на полу. Лицо, левая сторона, горела от боли. Передо мной на корточках злой Гена.

— Вставай! — рванул за руку, поднимая тело.

Встала вроде бы, стены оказались на месте и без крови. На секунду. И меня снова накрыло. Я завыла от ужаса, стискивая руками взрывающуюся голову. Реальность покачнулась и порвалась.

Выпад из одного мира в другой, где все было в крови и огне, который ненасытно жрал внутренности и кто-то страшно, истошно, кошмарно вопил в разуме. Резко оборвался вой и сквозь грохот в и звон в голове я различила:

-..жнюю челюсть и голову на боку держи. Крепче, блядь! — ощутила что-то твердое во рту, давяще до боли на корень языка, — давай же… Давай!..

Внутренности вдруг застыли и сжались. По пищеводу прокатилось что-то горячее, обжигающее, с адской болью начавшее выворачивать нутро.

— Хорошо… теперь дыши. Дыши. — Бархатный голос. Впервые с эмоциями — с напряжением, с отзвуком расплавленного злостью металла. Он пробивал пелену в голове, становился ориентиром, гасящим пламя и кровь перед глазами. — Нужно еще раз. Челюсть ей сильнее держи. — Снова боль в горле, снова давление, рефлексом заставляющее скрутиться в спазме внутренние органы, — давай… давай же… вот так, хорошо… теперь дыши, девочка… дыши… дыши, я тебе сказал. Быстро переворачивай ее. А, нет, оставь, голову так же на боку, она сама дышит…

Дышала и все стиралось, все ощущения, образы, все грозилось провалиться во тьму. Уже не чувствовала, уже и звуки становились тише, почти неразличимы.

— Адриан, ее судороги бьют! Гена, блядь, быстрее гони!

— Мы уже у больницы!

— Пульс. Рыжков, блядь… Пульс какой?

— Я не… я челюсть держал и… я сейчас… у нее сбивается… Адриан…

— Адриан?!

— Заткнулись. Ты. Успокойся. И челюсть ее держи. Сейчас еще раз…

И мир канул в небытие. А в нем только скользким эхом слова давно прослушанного трека, выбившиеся в память именно соответствием моменту, когда эти слова вторили порванным струнам души. Порванным предательством. Теперь снова.

«Пожалуйста, встань с колен».

Я устала с них вставать. Идите на хуй.

Чувство было такое, что мне вставили воронку в горло и залили неплохое по крепости и количеству бухло, а я поднапряглась и героически употребила весь объем нехилого бочонка. Вчера. А сегодня… ох…

Башка раскалывалась, тело деревянное и нас в нем нет. Нас, это возможность анализировать и принимать разумные решения. С трудом приподняла свинцовые веки и обнаружила себя в неплохой одноместной палате в полумраке вечерних сумерек. Просто заебись. Еще и это «похмелье» не отпустит, добавив красок пиздеца в и без того хуевую картину.

Сход после передоза плох тем, что пока из организма не вымоют все токсины дури, «похмел» ебет жестко пару дней. Прекрасно. Вот мне прямо на руку сниженная способность соображать, когда с меня начнут спрашивать за мои проебы. Уже началось:

— Она очнулась. Скажи ему. — Откуда-то из темного угла.

Движения в полумраке палаты, хлопок двери. Отлично. Сейчас царь-батюшка подвалит, а его холоп на отходняках после передоза. Самое поганое — вареные мозги. Если еще Гена с ним на допросе будет, то мне просто пизда…

Но. Сначала были врачи и их регламент, по которому они исцеляют увлекшихся наркош. В палате включили свет, у меня слезились глаза, хотя он и не был ярким. Адриан сидел на стуле у окна. Старалась в ту сторону не смотреть. Доктора закончили и вышли. Дима, подпирающий косяк двери, глядя на меня, утирающую слезы с глаз и старающуюся повернуть голову так, чтобы уменьшить резь, посмотрел на Адриана и тот, не отрывая от меня взгляда кивнул. Дима выключил свет и закрыл дверь, оставшись с другой стороны.

Помещение погрузилось в полумрак.

Я, вдохнув и выдохнув, стараясь не тревожить руку с подключенной капельницей, поднялась на кровати повыше и повернула голову в сторону окна. Он сидел на стуле расслабленно. Локоть на столе, пальцы подпирают висок. Полумрак питали его глаза. Насыщали воздух своей холодной, удушающей теменью. Сумрак комнаты будто бы рождался именно в нем и сквозил сквозь поры его кожи, распространяясь по комнате. Спирая дыхание густотой предзнаменования неприятностей, проблем, беды. Он разомкнул губы и его голос, обманчиво красивый, словно бы снизил температуру в палате до уровня, что, казалось, должен идти пар от дыхания:

— Я предлагаю быстрый и безболезненный вариант: ты сама рассказываешь все и говоришь правду. Я могу позвонить Никитину, мы его подождем и все затянется, а ты к концу пожалеешь, что сразу не избрала быстрый и безболезненный вариант.

Никитин — фамилия Гены, очевидно. Значит, полиграфа не будет, но допрос нужен сейчас, потому что у Адриана нет времени. Уже легче.

— Доходчиво. — Негромко произнесла я, почувствовав как в горле, и без того болящем, пересохло от тяжести полумрака давящего на слабое тело.

— Сочту за согласие. Начинай.

— Через несколько дней официальная фирма Артема должна была принадлежать другим людям. Его менеджерам. Шахматовой, Громову, Неизвицкому и Зажоркину. Артем ничего не знал, предложила продать им я, сделку от его имени вела я. Все официально и законно, не подкопаться даже если очень захотеть.