– У него нет морозильника? И в хижине нет электричества?

– Он живёт в глухую старину, ты должна была уже заметить это.

– Так я и думала.

– Шёл 1779 год. Парню двадцать два года, и зовут его Якоб Бошунг. Мясом серны он питается, из её рогов он вырезает пуговицы, из её шкуры дубит кожу, а её жилами шьёт из этой кожи штаны и рукавицы и тачает сапоги долгими зимними вечерами.

– И этот юноша в самом деле был на свете?

– Ну я же тебе рассказываю.

– Почему он живёт там наверху один?

– Ах, это довольно противная и скучная история, я не хочу рассказывать её тебе. Ну, ты знаешь, родители – бедные как церковная мышь горные крестьяне в затенённой долине где-то в боковых отрогах и так далее. Мы, кстати, сейчас находимся как раз на языковой границе, люди тут говорят на причудливом диалекте из немецкого и французского. В одну зиму умирают трое младших братьев-сестёр Якоба от инфлюэнцы, отцу пришлось зарыть их тела в снег до весны, потому что земля намертво промёрзла. Потом умирает мать, отец тоже зарывает её в снег рядом с детьми. Потом умирает и отец, и Якобу приходится зарыть его в снег рядом с матерью и братьями-сёстрами. Сто дней и ночей он в доме один. Он ждёт до весны, потом на солнечном пятачке, где земля оттаяла раньше, чем на других местах, он выкапывает пять могил, достаёт из снега замёрзшие трупы своих родных и хоронит их. Потом ему приходится переехать к бездетному дядюшке в другой боковой отрог. А тот садист с ремнём; его жена давно уже не ропщет, а деревенские помалкивают и отводят глаза в сторону, потому что дядя по воскресеньям после мессы играет в пивной в карты с сельским священником и местным старостой.

– Обычная история.

– Вот только Якоб с ней не примиряется. Однажды весенним днём, когда спина его опять была исполосована, он сбежал в горы в пастушью хижину, которая досталась ему в наследство от родителей, и больше не вернулся вниз. Люди в деревне думали, что когда-то Якоб изголодается и вернётся, но он так больше и не спустился. Он не изголодался, потому что в хижине был продовольственный запас, который его отец заложил ещё в прошлом году. Пара-тройка деревенских поднимались в горы, чтобы изловить его и вернуть в деревню. Но Якоб вовремя замечал их и поступал как серны: убегал вверх к вершинам Альп.

Потом на его счастье в один прекрасный день – это было, скорее всего, во вторник на пасхальной неделе – к нему поднялись четверо батраков с низины, из Грюйэра, которые хотели, как повелось, сдать крестьянину Бошунгу целое стадо скота на летний выпас. Они не могли знать, что крестьянин Бошунг помер несколько месяцев тому назад. Якоб тоже не стал им перечить, а представился тем, кем и был: старшим сыном Бошунга. Батраков это сведение устроило, они передали ему скотину и ушли к себе в низину до осени.

Стадо состояло из тридцати одной молочной коровы и девятнадцати телят. Так Якоб на всё лето был обеспечен молоком и сливками, а также занят по горло. От своего отца он научился перерабатывать молоко в масло и сыр, а мать показала ему, как заготавливать на зиму дикую малину, ежевику и бузину. Ночами он время от времени спускался в долину и воровал картошку на отдалённых огородах; он выдёргивал лишь отдельные кусты в середине поля, чтобы воровство не бросалось в глаза. Осенью батраки вернулись и забрали коров. И тогда Якоб однажды утром обнаружил на стропилах своей хижины тщательно завёрнутый в промасленную тряпку французский мушкет, который там припрятал, должно быть, какой-то его браконьерствующий предок; там же был и свёрток с чёрным порохом и мешочек со свинцовыми пулями и пыжами. Он разобрался со способом их применения, сделал несколько тренировочных выстрелов и уже скоро уложил свою первую серну. Так он довольно сытно перезимовал, а когда весна опять вернулась и снег растаял… Ты уже спишь?

– Нет.

– Якоб живёт совсем один на своих высокогорных пастбищах. Летом он при своих коровах: по утрам и вечерам доит их и делает из молока сыр. Он гоняет их пастись на самые сочные луга и выставляет им цельный камень соли, который они любят лизать, а чтобы защитить их от слепней, разжигает дымные костры из сырого сена. Если к стаду приближается волк или медведь, он прогоняет их палкой, а если телёнок невзначай забьётся в скалы, он выносит его на своих сильных руках назад на пастбище. Если корова съест какую-нибудь вредную траву и сляжет со вздутым брюхом, Якоб прокалывает ей бок своим ножом, и корова доверчиво это сносит и после наступившего облегчения благодарно лижет ему руку своим шершавым языком.

Ночами одиночество закрадывается ему во внутренности вместе со страхом, что в темноте к нему может подобраться дикий зверь. Вдали иногда слышится визг и скрежет ледника, скользящего своими массами по камням; иногда это воспринимается на слух как детский плач, иногда как жалоба старухи – и пробирает Якоба до мозга костей. В такие ночи он ищет утешения и защиты в тепле под боком у коров, укладываясь спать среди них, и поёт им песню, и коровы принимают его, словно телёнка, и следят за тем, чтобы невзначай не задавить его во сне. И тогда ничего не слышно, кроме пыхтения коров и сердцебиения Якоба. По многу часов он лежит без сна посреди тёмной красоты ночи, глядит вверх в чёрное небо и созерцает беззвучную, очевидно регулярную, подобно часовому механизму, и всё же столь непонятную механику небесных тел, и потом ищет утешения в надежде, что и сам он – хотя ему и неясно его место в этой механике – есть действующая частица этого огромного часового механизма.

Семь лет Якоб живёт там наверху один, по триста дней в году не встречая ни единой человеческой души. Он разучился говорить настолько, что в его языке осталось лишь несколько слов по-немецки и по-французски. Люди в деревне его не забыли, но оставили в покое. Они считали его чудаком, отшельником, волчонком. Никуда не годным, но хотя бы безобидным.

Иногда у подножия известняковых скал, которые отвесно поднимались в небо позади его хижины, он натыкался на окаменелости живых существ – гигантских улиток, расплющенных рыб, рака-мечехвоста, морских коньков и целых скоплений моллюсков. Самые красивые он брал с собой, чтобы вечером в своей хижине поломать голову над природой этих окаменелостей. Они очевидно мёртвые и каменные; даже если их разбить и растереть, ничего не увидишь, кроме камня и песка. И всё же они наверняка были живыми или жившими божьими тварями, потому что такого рода совершенная красота не могла возникнуть ни сама по себе, ни от рук человека. Но почему же это всегда только крабы, рыбы и улитки, если вокруг нет ни источника, ни водоёма, заслуживающего упоминания. Неужто эти каменные существа вовсе не порождения воды, а порождения скал? И гора на самом деле вовсе не твёрдая материя, а крайне вязкая жидкость, которая на человеческое восприятие лишь потому кажется застывшей, что она течёт очень медленно? Пожалуй, такое было возможно, потому что где бы его взгляд ни проникал во внутренность гор – в ущельях и трещинах отвесных скал, в горных обвалах и в каменоломнях – всюду была очевидна волновая природа камня. То есть, значит, камень есть незаметно и медленно текущая вода, в которой жёсткие, выносливые каменные животные живут своей упорной, цепкой, медленной и долгой каменной жизнью, пока не умрут и скала незаметно и медленно не выплюнет их в гальку у подножия отвесной стены?

Якоб Бошунг давно уже перестал стремиться к постижению этих каменных существ, разбивая их, сжигая в огне, кипятя в воде, размалывая и пробуя их на вкус языком. Их загадка была неразрешима, но по крайней мере они не кусались, не жалили и не щипались и, судя по всему, не были ядовиты. Итак, Якоб заключил с ними мир: он принимает каменные существа такими, какие они есть, их существование объясняется самим их существованием, а всё, что свыше того, остаётся необъяснимым.

Самые красивые экземпляры маленьких водяных улиток, крабов, морских коньков он забирал к себе в хижину, чтобы долгими зимними вечерами выковыривать их ножом из каменного ложа и полировать до блеска.