Три дня спустя был базарный день, крестьяне приехали на рыночную площадь со своими тележками овощей. По-прежнему стояло весеннее тепло. Мария Магнин приехала в городок со своей тележкой ещё на рассвете. Она полировала овощи и фрукты, аккуратно раскладывая их, пересчитывала мелочь в кассе и заранее отложила деньги для сборщика платы за торговое место. Потом она направилась к прилавку своей соседки, чтобы выпить с ней чашку чая.

И тут солдат подошёл к её торговому месту. Мария заметила его. Медленно отставила свою чашку. Другие торговцы тоже увидели солдата. И горожанки со своими корзинками для покупок тоже. Все взгляды были устремлены на солдата, который стоял перед прилавком Марии. Мария поднялась и вернулась к своему стенду.

Она поздоровалась с солдатом и спросила его, чего бы он хотел.

– Фруктов, – сказал он. – Или овощей.

– Вот, пожалуйста, – сказала Мария, – всё на виду.

– А всё ли свежее? – спросил солдат.

– Свежее как в первый день, – отвечает Мария.

– Это очень хорошо, – сказал он. Это его очень радует, сказал. Она даже представить себе не может, сказал он, как сильно это его радует.

Мария спросила, в какой валюте господин собирается платить.

– В дукатах, – сказал солдат, – в твёрдых, надёжных золотых дукатах. Они не износились и сохраняют свою полную ценность. На всю жизнь.

Она охотно ему верит, сказала Мария, очень даже охотно верит.

Она видит, как солдат покраснел. Она тоже разрумянилась.

Он сказал, что хотел бы фунт яблок.

– Сорта «боскоп»? – уточнила она.

Солдат кивнул. Мария кладёт на весы три яблока и весовой камень, потом протягивает ему эти яблоки. Солдат суёт их в карман и достаёт из своей мошны монету. Она протягивает ему свою раскрытую ладонь, он протягивает ей монету. Но в последний момент зажимает монету между пальцами и кладёт ей на ладонь свою зажатую горсть. Она крепко стискивает её. Лишь на одну секунду они оба замирают в этом первом своём касании после восьми лет, потом он разжимает горсть, и монета скользит ей в ладонь.

– Большое спасибо, – говорит Мария.

Солдат подносит кончики пальцев правой руки к полям своей треуголки и уходит. Все крестьяне, которые были свидетелями этой сцены на рыночной площади, и все горожане глазеют ему вслед.

Когда вечером справный крестьянин Магнин сидит на скамье под шпалерой грушевых деревьев и выкуривает на тёплом ветру свою трубку по случаю окончания трудового дня, по деревенской улице ковыляет племянница приходского священника. Ах чёрт, думает крестьянин с досадой, чего опять надо этой выцветшей черносливине.

– Здравствуй, Матильда, – бормочет он половиной рта, не выпуская из зубов трубку. – Ты к Марии?

– Я из-за орехов в Пасторском лесочке, – выдыхает Матильда. – Они уже опять поспели.

Крестьянин даже растерялся. Не думал он, что этот сморщенный комок пыли когда-нибудь наберётся наглости в его присутствии и на его подворье заикаться про орехи в Пасторском лесочке. Это такое бесстыдство, что даже кажется невинным. Ну что ж, думает крестьянин, дело ведь уже давно минувших дней.

– Да ради бога, – говорит он. – Мария в курятнике. Иди к ней.

Итак, две стареющие девицы отправляются к Пасторскому лесочку, в точности так, как и тогда, только на сей раз на просёлочной дороге их ждёт не босоногий пастух, а красивый солдат с блестящими пуговицами на мундире и в треуголке. Правая его ладонь лежит на рукояти сабли, а левой он сжимает округлую ручку дверцы экипажа. В экипаж впряжены две лошади, которые, прижав уши, ждут сигнала кучера. Кучер сидит на облучке и скучающе разглядывает горизонт.

Солдат помогает Марии и Матильде подняться, кучер дёргает за вожжи, прищёлкивает языком, и экипаж едет к местной харчевне. Всё ещё по-летнему тепло, в пивном саду под каштанами полно народу. Мария находит свободный стол, Якоб заказывает сперва вина, потом грудинку, сыр и хлеб. Они едят и пьют, смеются и разговаривают о чём-то или о ком-то, что им совершенно безразлично. Мария сообщает о новейших достижениях воздухоплавания, аэростаты с подогревом уже вышли из моды, а вот надутые лёгким газом куда эффективнее и надёжнее. Якоб рассказывает о кашалотах, которые проплывали мимо побережья Нормандии. Матильда выдаёт трюк, при помощи которого её дядя в страстную пятницу заставляет кровоточить раны Христа.

Когда темнеет, хозяин выставляет фонари. Где-то на заднем плане плещется источник, в хлеву вздыхают во сне животные. Позднее тёплый ветер внезапно стих, и с северо-востока потянуло прохладным бризом; не прошло и часа, как в Грюйэр уже вступила зима. Все остальные гости уже разошлись по домам, пора было уходить. Мария, Матильда и Якоб поднялись и направились к экипажу. В воздухе уже повис запах снега. Хозяин харчевни уносил стулья в сарай. До весны уже некому будет сидеть под каштанами.

Экипаж подвозит Матильду к дому кюре, потом подъезжает к подворью крестьянина Магнина. Колёса звучно скрипят в тишине ночи. Перед горящим у входной двери фонарём пляшут первые снежинки. Лошади фыркают. Первым выходит Якоб, потом Мария. Якоб что-то тихо говорит кучеру и треплет коня по шее, Мария пересекает двор и останавливается у крыльца. Тут дверь распахивается, и наружу выскакивает крестьянин с голым пузом и красным от ярости черепом. Он кричит и негодует, его сыновьям и батракам приходится удерживать его за локти и за штаны.

Внизу у крыльца стоит Мария и, скрестив руки, смотрит вверх на отца. Якоб держится в сторонке, в полутьме и поглаживает лошадь, свет фонаря поблёскивает в его солдатской сабле. Кучер безучастно смотрит вперёд, в темноту ночи. Снег начинает идти по-настоящему.

Крестьянин пытается вырваться из рук своих сыновей и ринуться с крылечка к дочери, к тому же он кричит, чтоб ему немедленно дали кнут, пистолет и вилы. Какое-то время Мария слушает его и ждёт. Но когда становится ясно, что конца его крикам не будет, она делает нечто неожиданное: хлопает в ладоши. Два раза, хлоп-хлоп. Крестьянин ошалев смолкает. На такое ещё никто не отваживался – заставить его замолчать как собаку. Дочь и сама оторопела оттого, что это сработало. Давно бы надо было уже дойти до этого.

– Послушай меня, отец, – сказала Мария. – Я сейчас ухожу с Якобом в горы и останусь там на всю зиму. Я совершеннолетняя и могу сама решать и делать что хочу. О возможных последствиях мне всё известно, я все их терпеливо снесу. После Пасхи я вернусь, тогда посмотрим. А пока прощай.

Как только Мария разворачивается и в темноте садится в экипаж, крестьянин снова принимается орать и ругаться. Он грозится, что прекрасно знает дорогу вверх, к пастушьей хижине, и что он покажет этому Якобу и спровадит его на тот свет. Какое-то время Якоб слушает всё это, потом успокоительно поднимает руку. И это тоже срабатывает. Крестьянин, снова ошалев, опять смолкает.

– Не дури, хозяин, – тихо и миролюбиво говорит Якоб, – смирись. Мы с Марией сейчас уйдём, с этим тебе ничего не сделать. Времена изменились, успокойся на этом, и пусть всё идёт как идёт. И раз и навсегда, хозяин: не показывайся у меня в горах. Только сунешься – я пристрелю тебя, причём в пределах необходимой обороны, и я буду в своём праве. У меня есть новейшее французское длинноствольное ружьё, с расстояния в пятьсот шагов я без промаха попаду тебе между глаз.

Это была – с большим отрывом – самая длинная речь, какую Якобу приходилось держать когда-либо в жизни. Он ещё раз потрепал коня по шее, потом сел к Марии в экипаж и закрыл дверцу. Кучер прищёлкнул языком и дёрнул за поводья. Колёса оставили за собой на дороге тонкий след на нежном пушке снега, и этот след быстро припорошило. Снег шёл всю ночь, пока экипаж тащился наверх, к Яунскому перевалу. Снег продолжал идти и когда карета налегке возвращалась вниз в свете нового утра, и он продолжал идти и когда Мария с Якобом брели, утопая в нём по колено, к своей пастушьей хижине. Прошло восемь лет с тех пор, как они были здесь в последний раз. Якоб тащил на спине тяжёлую «козу» с запасом продовольствия.