Через год были завершены грубые земляные и строительные работы, и Элизабет уже могла нанимать дополнительный персонал: шестерых провансальских служанок для домашнего хозяйства, лесника для леса и егеря для охраны зайцев и оленей, которых должны были запустить в лес; наконец, нормандского крестьянина для сельскохозяйственных работ, а также нескольких батраков и бретонских молочниц ему в подручные.

На втором году в ручье уже журчала вода, на горе распускались деревья, а луга вовсю зеленели. На третий год крестьянин впервые выращивал картофель и пшеницу, куры несли великолепные яйца, а на лугу паслись коровы со своими телятами.

Всё устроилось наилучшим образом, трудности были только с фрайбуржскими молочными коровами; батраки не справлялись с их доением. Видимо, слишком грубо тянули своими заскорузлыми нормандскими клешнями за их нежные швейцарские соски, и молоко сочилось только каплями. Коровы мычали от боли, вымя у них постоянно воспалялось. Батраки ругались и пинали бедную скотину. Когда крестьянин это увидел, он надавал им пинков и отругал, а коров попытался подоить сам. Но и под его пальцами молоко не хотело струиться, а коровы продолжали реветь. Тогда и сам крестьянин напинал скотину и обратился к принцессе, обминая в руках картуз. Он сказал, что этих коров надо отправить на бойню и заменить их нормандскими молочными коровами.

– Ты что, хочешь пустить моих коров на мясо? – удивилась Элизабет.

– Так точно, мадам.

– Но почему?

– Потому что они не доятся.

– А тебе известно, что это швейцарская молочная порода?

– Так точно, мадам.

– Швейцарская молочная порода выведена специально для производства молока. Доиться – это, так сказать, жизненное предназначение этих коров.

– Это мне понятно, – сказал крестьянин. – Тем не менее, молока они не дают.

– Если двенадцать швейцарских молочных коров не дают крестьянину молока, – сказала Элизабет, – то проблема, я бы сказала, коренится скорее в крестьянине, чем в двенадцати молочных коровах. В таких обстоятельствах я не понимаю, почему я должна отправить на бойню именно коров.

Крестьянин убрался восвояси и был рад, что его не забили. А Элизабет пришла к выводу, что было бы наилучшим решением поручить доение фрайбуржских молочных коров фрайбуржскому же пастуху. За ужином она изложила эти соображения своему царственному брату, и тот пообещал ей в скорейшем времени обговорить дело с одним из своих швейцарских прихлебателей. С Мойроном или, может, с Безенфалем. Или сразу с одним из фрайбуржцев, как бишь их там зовут. Ля Пюре или вроде того. Или Векк. Потешные фамилии. И по-французски говорят препотешно. Как там зовут этого заику? Де Дисбах, правильно.

На этом месте Макс примолк и вслушался в темноту салона автомобиля. По размеренному дыханию Тины он понял, что она заснула. От этого ему самому захотелось спать, и он решил сделать перерыв. Удобно умостился на своём сиденье, ноги положил на «торпеду» приборной панели, а левую руку – по давней привычке их бесчисленных совместных поездок, устроил на коленях Тины. Она во сне взяла его кисть и пожала её, после чего задремал и Макс.

Через полчаса он проснулся оттого, что у него затекли ступни, и их покалывали мурашки. Он со стоном опустил ноги на пол. От этого проснулась и Тина.

– Ты не спишь?

– Нет.

– Который час?

– Четверть третьего. Тебе не холодно?

– Терпимо. Вот только разве что темно.

– Нас опять занесло снегом.

– Хорошо, что у тебя светящиеся стрелки на часах, а то бы мы не знали, открыты у нас глаза или закрыты.

Тина снова включила снегоочистители ветрового стекла, и опять снаружи через стекло проникло немного света.

– И ещё эта тишина, когда ты не рассказываешь. Как будто мало одной темноты. Чёрная ночь и могильная тишина, словно мы умерли.

– Тебе кажется, здесь наверху тихо?

– Ужасно. А тебе нет?

– Да здесь же этот постоянный шорох.

– Какой ещё шорох?

– Ну ты прислушайся.

– Я ничего не слышу.

– Это шуршание. Шелест долины. В горах каждая долина имеет свой основной тон на одной только ей свойственной неповторимой частоте, которую ни с чем не спутаешь, как отпечатки пальцев.

– Надо же, – сказала Тина. – На одной только ей свойственной частоте?

– Он всегда присутствует, даже если в большинстве долин его перекрывает шорох ветра, шум уличного движения или гидроаккумулирующей электростанции. Собаки и кошки слышат его круглосуточно и вынуждены с этим жить, но мы, люди, воспринимаем его лишь в каких-то необычайных ситуациях. Например, в моменты огромного уединения. Или поздно вечером. Или в одиноком странствии на большой высоте.

– Да чепуха всё это, нет здесь никакого шороха. И если и есть, то его поглощает снег. Снег поглощает здесь, наверху, всё. Сначала он поглотил мир, потом тебя и меня, а теперь уже и свет, и звук. Ни света, ни звука, чёрная ночь и могильный покой.

– А я слышу шорох.

– Это шум твоей собственной крови, на её неповторимой частоте. Или мерцание твоего софта между барабанными перепонками и спинным мозгом.

– Это ты хорошо завернула.

– Спасибо.

– А как там сейчас у тебя между барабанными перепонками и спинным мозгом? Тоже, поди, немного мерцает?

– У меня царит кристальная тишина, спасибо за заботу.

– Рад слышать. Мне как раз почудилось, что у тебя немного замерцало. Мне продолжить рассказ?

– С удовольствием послушаю. Я что-нибудь пропустила, пока спала?

– А что ты помнишь как последнее?

– Принцессу. Глупого короля в его одряхлевшем старом дворце. Кукольное крестьянское подворье в Монтрёе.

– А фрайбуржских коров?

– А что с ними?

– У принцессы на подворье есть фрайбуржские коровы. Теперь она хочет заполучить и фрайбуржского пастуха, подходящего для этих коров.

– И что?

– Теперь мы вернёмся назад в Грюйэр. Там однажды ранним ноябрьским утром 1787 года появился незнакомый солдат и прошёлся по городку. Он бросался горожанам в глаза своей красно-белой униформой капрала, люди начали перешёптываться. Кто-нибудь его знает? Никогда не видели. Если бы он был из здешних, его бы знали, так что он явно не местный. Сабля на левом боку, туго набитый кошель на правом, нашивки капрала на рукавах, золотые пуговицы на мундире, чёрные надраенные сапоги, треуголка.

У него была расслабленная поступь солдата и меланхолический взгляд старого вояки, и он осматривал город совсем не так, как это делал бы любопытный приезжий, а как человек, который вспоминает старые времена. Он обстоятельно оглядел церковь и пустую торговую площадь, потом сел под старой облетевшей липой на скамью, вытянул ноги и стал греться на солнце. Ноябрь был необыкновенно мягкий, уже несколько дней подряд с гор дули по-весеннему тёплые ветры; крестьяне на полях уже беспокоились, как бы вишни не распустились ещё раз накануне зимы.

И откуда взялся этот солдат? Чего ему здесь надо? Когда церковный колокол пробил полдень, он встал, зевнул, подтянулся и направился через площадь в харчевню «Удостоенный шпаги». Там он съел говяжье жаркое и картофельные оладьи с красной капустой, запивая всё это кувшином яблочного вина. После этого он вернулся назад на скамью под липой и просидел там ещё часа два. Выглядело это так, будто он кого-то поджидал. Но кого? Даст бог, он скоро снова уйдёт, от солдат не приходится ждать ничего хорошего. Иногда от них бывает выгода, особенно когда они являются в большом числе. Но неприятности они приносят всегда, хоть поодиночке, хоть толпой.

Когда солнце закатилось за крышу дома, солдат поднялся, пересёк торговую площадь и зашагал по главной улице. Он одобрительно разглядывал лавки слева и справа, но не вошёл ни в один магазин. Наконец он дошёл до отеля «Корона», толкнул дверь и зарегистрировался в журнале постояльцев как Жак Боссон. Это имя он носил уже восемь лет. Сразу же в день своего поступления на службу в Шербуре он понял, что французам никогда не выговорить его немецкую фамилию.