А потом – тишина.

– Хенна… Хенна?!

Наконец слышу ее низкий, грудной, полный боли голос:

– Моя рука…

Больше она ничего не говорит.

Я принимаю более-менее вертикальное положение. Дождь бьет в лицо. Крышу почти полностью содрало, нас обоих припечатало к приборной доске. Я поворачиваю голову (ой, ой, ой) и вижу, что олень каким-то образом перелетел через нас – и это, черт подери, настоящее чудо. Искалеченная оленья туша заняла все заднее сиденье. Двигатель вырубился (как я теперь вижу, мы съехали в канаву), но вокруг нас что-то двигается…

Наверное, меня глючит от шока. Десятки, десятки оленей выскакивают из леса с нашей стороны дороги, переходят ее и скрываются в чаще на другой стороне.

Они все идут и идут. Я никогда такого не видел. Это похоже на сон.

– Майки?.. – Глаза Хенны широко раскрыты от страха и потрясения: она видит то же, что и я.

Ее левая рука вся переломана и вывернута под неестественным углом. Я беру ее за правую руку и не отпускаю… А вокруг все струится непрерывный олений поток, и кажется, что наша машина – это остров посреди реки.

– Сразу предупреждаю, – говорит, зашивая мне щеку, крупный латиноамериканец-медбрат с бейджиком «Зовите меня Стив» на груди, – какое-то время видок у тебя будет не ахти.

– Вот черт! Он ведь даже для школьного альбома сфоткаться не успел, – говорит Мэл.

Она стоит рядом с моей каталкой, скрестив руки на груди, и демонстративно не флиртует с Зовите-меня-Стивом. В принципе, выглядит это почти правдоподобно.

– Значит, на фотках будешь с двумя фингалами. Зато нос я тебе починил. – Он с улыбкой смотрит на Мэл. – На этом деле я собаку съел, так что через недельку или около того он примет нормальную форму. А вот бандаж нельзя снимать недели две, иначе дышать не сможешь. – Он накладывает на швы повязку. – Эту рану оставил рог или копыто, не стекло – края-то рваные. Честное слово, я очень, очень старался, но шрам у тебя останется, дружище.

– Ничего, зато будешь выглядеть брутально, – говорит Мэл.

– Ну да, я ведь как раз сегодня утром проснулся и подумал, что для полного счастья мне не хватает брутальности.

– Вот видишь, как тебе повезло! – хлопает меня по плечу Зовите-меня-Стив.

– Просто невероятно повезло. – Мэл делает злое лицо – она всегда так выглядит перед тем, как расплакаться. – Он ведь мог умереть.

Доктор Стив считывает обстановку и пытается ретироваться.

– Постой. – Мэл отрывает клочок бумаги от листка с моими данными, записывает на нем свой номер телефона и вручает его Стиву. – Не бойся, мне девятнадцать. Я уже должна учиться в универе, но пока не сложилось. Все нормально.

Стив со смехом берет у нее бумажку.

– А теперь иди, мне надо наорать на брата за то, что он чуть не умер.

Когда мы остаемся вдвоем, она не орет. Стоит молча рядом со мной и нежно-нежно-нежно, почти не касаясь, трогает мои раны. И плачет – да, уже плачет, причем с таким свирепым лицом, что лучше об этом не заикаться: голову оторвет.

– Майки, – наконец произносит Мэл.

– Знаю.

Она пытается меня обнять, но даже это – невыносимо.

– Ребра!.. – вырывается у меня.

Тогда Мэл просто садится рядом.

Как выяснилось, и тайные фашисты, и владельцы марихуановых плантаций одинаково добры к жертвам автомобильных аварий. Мой телефон завалился в какую-то щель, а Хенна не могла сдвинуться с места, так что я понятия не имею, кто позвонил в службу спасения. Еще до приезда «Скорой» и пожарных к нам стали выбегать жители соседних домов с полотенцами: первые прибывшие на секунду застывали, провожая взглядом последних оленей из потопа, а потом начинали прижимать полотенца к моему лицу. Еще двое попытались открыть водительскую дверь и вытащить Хенну, решив, что машина может загореться. Но любое движение вызывало у нее крики боли, и она до последнего не отпускала мою руку, даже когда пришли мистер и миссис Силвенноинен (до их дома оставалось метров двести, когда мы сшибли оленя). Они были фантастически спокойны – только при виде их невозмутимых лиц я наконец осознал, как мне больно.

Кто-то позвонил и ко мне домой. Мамы не было, она забирала Мередит с занятий по чечетке, поэтому к нам примчалась Мэл на своей машине. Папу она даже не стала будить. Нас с Хенной повезли на «Скорой», Мэл и Силвенноинены поехали следом, и Хенну сразу же отправили в операционную – собирать руку.

Перед тем как наркоз подействовал, она успела произнести одно слово: «Майк».

– Я сообщила Джареду, – говорит мне Мэл. – Он заедет около полуночи. На Поле.

– Хорошо. Спасибо.

Она кладет руку на каталку и переплетает свои пальцы с моими. Понимаете теперь, как мне повезло? Меня действительно любят. Какой я везучий. Просто до ужаса везучий.

Из коридора доносится мамин голос. Мэл отстраняется. Мама выходит из-за ширмы, которой отгородили мой угол приемного покоя, и сначала я вижу на ее лице такой ужас, такую тревогу, что мне опять шесть лет: я только что упал с велика и хочу, чтобы она меня пожалела.

Это длится целых четыре секунды. А потом она пытается меня обнять.

– Ребра!.. – прямо-таки визжу я.

– Ой, прости, сынок! – отшатывается мама. И тянет руку к моему лицу. Я опять морщусь. – Прости, прости, прости.

– Ты что, повязку не видишь? – спрашивает Мэл. – И кровь?

– Вижу, – кивает мама. – Почему ее не смыли?

– Смыли, – отвечаю я. – Большую часть.

Взгляд у нее снова добреет.

– Ну, как ты?

Я пожимаю плечами (и опять морщусь: оказывается, пожимать плечами тоже больно).

– Рваная рана на щеке, перелом носа, трещины почти на всех ребрах с левой стороны, растяжение лодыжки. Хенне гораздо хуже пришлось…

– Я встретила Маттиаса и Каролину, – говорит моя мама, имея в виду родителей Хенны. – Ее сейчас оперируют, но если не считать перелома руки и ключицы, она отделалась синяками и ушибами, как ты.

– Ничего себе «отделалась».

– Ты же понимаешь, что я имею в виду.

– Понимаю. Нам и впрямь повезло. Но было очень страшно. И странно.

– Видела бы ты Хеннину тачку, – говорит Мэл. – Ей как будто голову снесло.

– Где Мередит? – спрашиваю я.

– В холле, с Каролиной, – отвечает мама.

– Папе надо сообщить, – говорит Мэл.

В мамином взгляде проскальзывает досада, но она благополучно ее проглатывает.

– Скажу ему, когда вернусь домой. – Тут она смотрит на нас как-то особенно и, недолго думая, говорит: – Слушайте, я понимаю, что время не самое подходящее…

– Тогда зачем? – перебивает Мэл.

– Что зачем?

– Зачем ты хочешь это сказать, раз время неподходящее?

На мамином лице опять возникает это особенное выражение.

– Мы же знаем, что с тобой все хорошо… – начинает она.

– Ну не то чтобы очень хо…

– Вы все равно увидите это в новостях. Лучше будет, если скажу я.

Она умолкает, и я с какого-то перепугу решаю, что речь пойдет о массовом побеге оленей: до сих пор никто не дал нормального объяснения этому явлению. Конечно, было бы странно, если бы его вдруг дала мама – откуда ей знать? Но у меня же шок, и эта мысль так прочно поселилась в голове, что после маминых слов «Манкевич умер» я начинаю лихорадочно вспоминать знакомых оленей по имени Манкевич.

– Чего? – настороженно переспрашивает сестра.

– Сегодня утром, – слишком уж жизнерадостно поясняет мама. – От удара. У себя дома, в Вашингтоне.

Она вновь умолкает и явно пытается сдержать улыбку: даже она должна понимать, что нельзя так реагировать на подобные известия, да еще в больнице, где лежит твой сын – с таким вот носом.

Манкевич – не олень, а наш конгрессмен, занявший этот пост еще до рождения мамы. Ему было миллион лет, и наши избиратели души в нем не чаяли: никому и никогда еще не удавалось побить его на выборах.

А теперь он умер.

– Положено выждать семь дней, – говорит мама и больше даже не пытается прятать улыбку. – Из уважения к покойнику. Потом я объявлю о намерении выдвинуть свою кандидатуру на его пост. – Она дает нам несколько секунд переварить услышанное. – Мне уже звонили из партии… Они сами мне позвонили и попросили выдвинуть свою кандидатуру.