И чуть не умерла.

И заодно прикончила мамину кампанию. Малькольм пытался свести шумиху к минимуму (дело было в самом начале вампирской саги, так что «таинственные» смерти юных хипстеров никого особо не удивляли), но кое-что все же просочилось в прессу, и маме пришлось уйти из предвыборной гонки – чтобы поддержать дочь. Та, видите ли, переживала «кризис, который может случиться в любой семье».

Мы начали СПТ, семейную психотерапию: все мы должны были показывать Мэл, что семья – не источник проблем, а надежный тыл и ценный ресурс. Какое-то время у нас даже получалось. Мама постепенно ввела режим питания, которого Мэл волей-неволей придерживалась. Нам с Мередит объяснили, как нужно говорить о еде и состоянии Мэл без оценочных суждений – и мы с радостью это делали. Да мы бы еще и не то сделали, только бы не потерять сестру. Папа стал поменьше пить.

Мэл пошла на поправку. Немного набрала вес – самую малость, но хотя бы дотянула до нижней границы «нормы». На это ушел почти год, вот почему она до сих пор не окончила школу и учится со мной в одном классе. В школе, к счастью, никто ее особо не парил. Тогда-то она и подружилась с Хенной. А моя мама тем временем вернулась в сенат. Партия выдвинула в кандидаты на должность лейтенант-губернатора кого-то другого, но на выборах он проиграл человеку, занимавшему пост в тот момент. Моя мама по этому поводу делала отрешенное лицо и говорила: «Нет худа без добра». Я долечился у доктора Лютер, психиаторши, и слез с таблеток. Жизнь вроде начала возвращаться в нормальное русло.

И в этом, наверное, была главная беда. Родители, безусловно, смирились с болезнью Мэл. А вот смириться с ее выздоровлением оказалось непросто. Я сутками бороздил медицинские и околомедицинские сайты, пытался втолковать маме с папой, что девяносто процентов анорексиков полностью излечиваются. Но время шло, и им становилось все труднее смотреть на свою здоровую дочь: они многим пожертвовали ради нее, а теперь вроде и жертвовать больше не надо… Так, может, и раньше не надо было? (Надо было. Мы могли ее потерять. Я мог ее потерять. И что тогда?..)

У мамы начали проскальзывать фразочки про «упущенные возможности», она перестала ходить на терапию – у нее была очень важная работа в Олимпии, столице штата. За четыре месяца до окончания терапевтической программы она вернула Мэл право самой решать, что и когда есть. Сестра попросила о помощи меня. Естественно, я помог – и помогаю по сей день.

Папу мы снова почти не видим. Он пропадает у себя в кабинете – либо на работе, либо дома. Обычно от него разит алкоголем и он много спит. Вообще, если уж на то пошло, для алкоголика он довольно безобидный. На работу почти всегда приходит вовремя, никогда не буянит и не лезет на нас с кулаками. И всегда пускает маму за руль. Мне кажется, она уберегает его от беды – в основном тем, что недвусмысленно дает понять, чем все закончится, если он все-таки попадет в беду.

Вот такие дела. Я слежу, чтобы сестра ела, она помогает мне справляться с тиками, мы оба приглядываем за Мередит и стараемся не попадать родителям на глаза.

Но вовсе не эту историю я хотел вам рассказать. Это давно в прошлом. Это та часть твоей жизни, которую полностью занимали истории других людей, а ты просто сидел на месте и надеялся, что выживешь, продержишься до конца, а там уж начнешь историю собственной жизни. Так мы и сделали. Я, Мэл и Мередит оставили все в прошлом, и у каждого из нас теперь есть собственная история.

Да ведь?

– Концерт будет двадцать четвертого числа, – объявляет Мередит. Взгляд у нее такой, словно она пытается поджечь нас силой мысли. Может, она и впрямь пытается это сделать. – То есть через три недели. Запишите себе куда-нибудь!

– Ты уже восемьсот раз нам это сказала, – зевает Мэл, вжимаясь в спинку нашего дивана. – Великая дата отмечена у меня в телефоне, в календаре, она каждые пять секунд загорается на экране телика, и у меня есть подозрение, что ты еще не раз напомнишь нам о приближении этого знаменательного события.

– У вас будет еще целая неделя до выпускного, успеете подготовиться. И выходной на работе успеете взять…

Она уже вовсю загибает пальцы, но я хватаю ее за руку.

– Стоп. Не важно, будет у нас время или нет. Билеты разлетятся за две секунды.

Мередит открывает свой комп и читает вслух:

– В знак особой признательности местным фанатам «Сердца в огне» выпускают билеты в свободную продажу. Они будут доступны всем желающим… – сестрица многозначительно смотрит на нас, – в возрасте от восьми до двенадцати лет, проживающим в районе, почтовый индекс которого начинается на цифры 98… – Она захлопывает крышку ноута. – Надо только оказаться в числе первых зарегистрировавшихся.

– Дай угадаю.

– Дело в шляпе, – говорит Мередит, повторяя любимую фразу отца. – У членов фан-клуба было преимущество.

– Ага, теперь остается уговорить маму, чтобы она тебя отпустила…

– Я уговорю! – восклицает Мередит. – С вашей помощью. Вы прекрасно знаете, что сама она на концерт не пойдет. Так что будьте наготове.

Наша мама начала избегать массовых мероприятий несколько лет назад, когда стало ясно, что в какой-то момент все они превращаются в отличный повод загнобить присутствующего политика, а особенно такого политика, который поддерживает ужесточение скоростного режима на дорогах. Тридцать минут – это ее максимум, даже в церкви. И тут, надо признать, я ее понимаю.

– Ладно, можешь на меня рассчитывать, – говорит Мэл. – Ненавижу кантри! Я – самая лучшая сестра на свете.

– Я тоже согласен, – говорю. – И я тоже самая лучшая сестра. Вот черт, забыл: я же брат!

– Но! – Мэл вскидывает брови. И мы все понимаем без слов.

Даже если забыть про мамину нелюбовь к массовым мероприятиям, «Сердца в огне» уже дважды давали концерты неподалеку от нас. Оба раза – в крупных городах штата, до которых ехать было даже не час (как до ближайшего к нам крупного города), а целых два часа. Мередит пыталась уговаривать, запугивать, умасливать, шантажировать и уламывать нашу мать – бесполезно. После анорексии Мэл и моих навязчивых штук родители молиться готовы на единственного нормального ребенка в семье. Мередит еще «не доросла» до атмосферы рок-концертов (ну, это они загнули, чесслово, «Сердца в огне» такие чистенькие и хорошенькие, что на их концертах в баре продают только апельсиновый «Кул эйд»), да и спать ей надо ложиться вовремя. Поэтому нет, нет-нет-нет, разговор окончен, а будешь ныть – на неделю оставлю без Интернета.

– Да, но мне теперь десять, – резонно замечает Мередит. – Двузначное число, все такое. И ярмарка в пяти минутах езды от нашего дома. К тому же я вернусь вовремя: концерт начнется рано, ведь больной раком девочке утром надо на процедуры.

Мэл пожимает плечами.

– Мы тут ничего не решаем.

– Я умру, если она меня не отпустит. Вот возьму и умру. По-настоящему.

– Может, скажешь, что у тебя тоже рак? – предлагает Мэл. – Тогда поход на концерт тебе обеспечен.

Мередит таращит глаза. Сначала в ее взгляде – шок, но спустя секунду-другую я замечаю в них рождение гениального, гениального плана…

– Даже не думай, Непердит, – осаживаю я сестрицу. – И не спрашивай почему – причин слишком много.

Наверху открывается дверь. Папа выходит на лестницу в одних семейных трусах. Мередит отводит взгляд. Он смотрит на нас удивленно-рассеянным взглядом – как будто не уверен, что мы настоящие. Потом чешет волосатое пузо и сонно облизывает губы. В принципе я не удивлюсь, если он только что проснулся – на часах шесть вечера.

– Рубашку мою не видали? – заплетающимся языком спрашивает он нас. – Такую… с завитушками.

Я поворачиваюсь к Мэл и говорю неслышно, одними губами:

– Завитушки?..

– Кажется, мама ее постирала, – врет сестра. – Может, наденешь красную, с французскими манжетами?

Минуту-другую он просто стоит, будто и не услышал ее, потом громко выпускает газы и скрывается в своем кабинете.