Изучение языка политики (или, как называет ее моя жена Харпер, «темного искусства») занимает несколько лет. Я лично попал в политические круги практически по случаю и так же случайно обрел примерно половину выпавших на мою долю шансов. Но, как и с любым умением, здесь требуется время, труд и постоянное повторение пройденного – и в конце концов вы освоите неизвестную прежде науку.

С Эдом Ренделлом я познакомился на Демократической Конвенции в 1992 году. Он тогда был мэром Филадельфии (позже пошел на повышение – стал губернатором Пенсильвании). Я же, молодой парнишка, только что окончил первый курс Пенсильванского университета и каникулы проводил, подрабатывая пляжным официантом в клубе «Сэндс Бич» на Лонг-Айленде. Если кто смотрел фильм «Парень из «Фламинго», то он примерно про мою тогдашнюю жизнь – исключая торговлю «девочками» и полупрофессиональные покерные турниры.

Шесть дней в неделю я проводил, подавая праздной публике бургеры из индейки, кофе со льдом и так называемые LEO (лосось, яйца и лук, самое дорогое блюдо в пляжном меню); надувал резиновые бассейны, таскал лежаки к воде и болтал с владельцами пляжных баров. Они казались мне очень большими боссами.

Никого из мира политики я не знал. Мой отец прибыл в США прямиком из Германии, из лагеря беженцев, после окончания Второй мировой войны. И хотя моя семья жила довольно прилично, имея собственный schmata-бизнес (швейный бизнес – для тех, кто не знает идиш), никаких политиков в нашем окружении не наблюдалось. Единственное, отец был знаком с парнем по имени Брайан О’Дуайер, чья юридическая фирма обслуживала профсоюз плотников. Брайан имел некоторое отношение к нью-йоркской политике: его отец был председателем городского совета, а дядя в конце сороковых был мэром – правда, совсем недолго, потом случился коррупционный скандал, так что дядюшке пришлось мотать в Мексику. Но Брайан знал: я мечтаю попасть в те круги.

В 1992-м круги расходились вокруг Билла Клинтона. Демократическая Национальная Конвенция должна была проходить на Мэдисон-сквер-гарден, и у плотников там работы хватало: построить трибуны, подготовить место, а затем следить, чтобы все было в порядке. Профсоюзу выдали пропуска на проход туда в любое время по необходимости. Один из таких пропусков перекочевал сперва к Брайану, а от Брайана ко мне. «Если тебя о чем-то спросят, просто сделай вид, что поправляешь что-то», – напутствовал он меня.

Сейчас, повидав множество разных политических конвенций, я знаю: там абсолютно ничего не происходит, пока на трибуну на поднимаются «тяжеловесы». Вот тогда и включаются камеры национальных ТВ-каналов, но происходит это не раньше восьми часов вечера. Тем не менее в газете было написано: «Конвенция: от полудня до полуночи». Насколько я понимал, сейчас как раз полдень. Я надел костюм, по дороге захватил пропуск в конторе Брайана и направился на Мэдисон-сквер-гарден.

На трибунах, рассчитанных более чем на пять тысяч человек, я увидел максимум пятерых. Двое парней, баллотирующихся в представители от штата Монтана (такого примерно уровня), выступали перед… никем. Ряды были пусты. На них сидел лишь один человек. И я узнал его.

В первый момент я не был уверен, что подойти к нему и поговорить – нормально и удобно. В конце концов, он же мэр! Но потом я подумал: он мэр Филадельфии, а я там учусь в универе. Он еврей из Нью-Йорка, как и я. Подойду и поздороваюсь. Что тут такого? Не съест же он меня.

Эд Ренделл оказался таким дружелюбным и таким общительным, что, не подойди я поздороваться, он бы, наверное, заговорил с пустым сиденьем рядом с собой. Мы беседовали обо всем – о моей учебе, как мне нравится Пенсильванский университет, что он думает о шансах Клинтона на победу в президентской гонке… Примерно минут через десять я осознал, что, наверное, уже достаточно эксплуатировал его общительность. Я поблагодарил Эда и собрался попрощаться. И вдруг он сказал:

– Слушай, а когда начнутся занятия в колледже, ты будешь очень сильно занят?

Мгновение я думал, а потом честно ответил:

– Нет. Не особо.

– Хочешь постажироваться в нашем офисе?

Конечно же, я хотел.

Он сказал отправить письмо в мэрию, и тогда он попросит кого-то мною заняться.

Я был в совершенном восторге, даже не заметил, как прошел остаток дня. Письмо я написал на коленке, на салфетке из пекарни «Зарос Бред Баскет» по дороге домой в электричке «Лонг-Айленд Рейл Роуд». Наутро я его перепечатал и отправил в мэрию. Я знал, что ответ получу не раньше чем через несколько дней, поэтому регулярно проверять почту начал только к концу недели. Спустя пять дней я проверял ее уже с одержимостью. Ничего. Теперь-то я знаю то, о чем тогда даже не подозревал: правительственная почта – черная дыра. Входящая корреспонденция исчезает в ней навечно. То есть ответ никогда не придет. Но в то давнее время я оптимистично решил, что мое письмо просто где-то затерялось.

Лето закончилось. Большинство владельцев пляжных баров великодушно выплатили своим работникам «послесезонные чаевые». Только одно семейство не захотело расщедриться – они оставили меня ни с чем, хотя в самом начале потребовали оплатить мою еду. (Часто пляжные бары просят работников оплатить свою еду заранее, а потом вернуть потраченное, получив чаевые.) Должен существовать особый круг ада для людей, которые так относятся к парням, проводящим по 70 часов в неделю под палящим солнцем в надежде на чаевые, выложив последние деньги только ради того, чтобы Таненбаумы бесплатно поедали свой белковый омлет[3]. Но если забыть об этих хапугах, я все же заработал достаточно, чтобы прожить еще один учебный год, а это значило, что я могу себе позволить бесплатно стажироваться.

Я вернулся в колледж, заселился в общежитие, купил кое-какие книги, а потом сказал себе: «Но я по-прежнему хочу работать в мэрии. Может, стоит просто пойти и повидаться с ним?» В конце концов, в прошлый раз я так и сделал, и все получилось. Я запрыгнул в поезд SEPTA[4] и отправился в мэрию. До 11 сентября оставалось еще десяток лет, так что охрана там была не такой непроходимой, как сейчас. Я вошел в мэрию и стал глазеть по сторонам в поисках указателя в направлении офиса мэра. Никто меня не остановил.

Сейчас, чтобы попасть в мой собственный офис или, наоборот, выйти на улицу, я тысячи раз прохожу мимо приемных мэра, губернатора и сенатора. И теперь я точно знаю, что лишь два типа людей способны зайти с улицы, подойти к рецепции и потребовать встречи с губернатором или мэром: или сумасшедшие, или протестующие против чего-либо. Я вошел в приемную Ренделла. За стойкой сидели две немолодые дамы с подсиненными волосами, по виду из Южной Филадельфии. Я спросил, свободен ли мэр. Мне ответили не сразу. Дамы пытались понять, к какой из двух категорий я принадлежу. Молодой и наивный, но явно не сумасшедший. И в руках нет коробки с письмами протеста или стопки петиций. Я выглядел обычно – симпатичный юноша, который настолько неопытен, что не понимает: нельзя просто так зайти в мэрию, чтобы повидаться с ее хозяином.

Если бы дамы выставили меня на улицу, моя жизнь сложилась бы совершенно иначе. Но, к счастью, одна из них улыбнулась и сказала:

– Мэр сейчас очень занят. Может быть, оставите записку?

Как курица лапой, я написал свои имя и фамилию, объяснение, почему я здесь, и что господин мэр, возможно, не помнит нашу встречу на Демократической Конвенции, где он предложил мне стажировку у себя в офисе и велел отправить в мэрию письмо. Дамы очень любезно приняли записку, а я вышел на улицу и побежал в сторону метро.

Не успел я пройти полдороги до дома, как до меня начало доходить: «Ты просто полный идиот. Нельзя вот так прийти и заявить: «Я к мэру». Так не бывает». Подходя к общежитию, я уже почти выкинул из головы мечты о работе в мэрии. Но потом у меня зазвонил телефон.