Санджар Янышев Землетрясение в июле Вот это и есть ждать природы щедрот. Мы проснулись. Трясло. Как пищальи заряды, летучие мыши выдергивались из копченой дыры контрабаса и глохли. В горах помутнелые сны свои русла, должно быть, покинули морщиться. Мы же от их вещества загустели быстрей алебастра. И целую вечность потом не могли двинуть бровью. Покуда внизу голосила молочница. Дом ихтиоловой мглой, размягченной, как сумрак, корою — единой породой твердел; под светлеющей кожей хребты ископаемых рыб, рудименты искомых оплаканных некогда кукол, собачек и кошек угадывались, как светящийся призрачный Китеж. Вот это и значит – «незыблемость». Сделайся снегом, ползущим с вершин, – не почувствуешь меньшей надёги; и будучи сном – самовольно сосуд не покинешь… Не требуй у рождшей земли милостыни покоя. Она торжествует движенье над небом. А я торжествую – тебя. И на будущей пленке ты веткой проснешься, но почва ее не коснется отныне. Июль Ни влагу, ни сквозняк из спального квартала день не принес. Итак: ТЕБЯ МНЕ НЕ ХВАТАЛО. Затем пришла гроза и тишину обстала. Из зеркала креза (тебя мне не хватало) обрызгала чело песком и целовала. Но всё бы ничего — тебя мне не хватало. Ты рядом не спала, ты родинки считала; на том конце весла — тебя мне не хватало — ты, чтоб не расплескать, как мед меня черпала до гальки, до песка… Тебя мне не хватало. …Потом, уткнувшись в брег, ты юбкой подвязала мой голос, этот бред (тебя мне не хватало?), и унесла туда, где смерть переживала тебя, меня – когда тебя мне не хватало; где взмыленный, как лук, шашлычник из мангала обугленный мой слух поддел (мне не хватало тебя!) витым ногтем. И слышно во все стало концы (перед дождем?): Тебя. Мне. Не. Хватало. Ты этот слух что стих вдыхала и глодала; я наконец постиг: тебя – мне не хватало. Ты жизнь мою, как сон во сне, припоминала. Мы спали в унисон. Тебя – мне – не хватало. И сколько бы, любя, ты мной ни прорастала — с тобой, в тебе, тебя мне мало. Одно-единственное лето Мы не проснемся на веранде летней в испарине дождин; в столбе из пыли мы не взлетим на лепестках календул — затем, что это с нами уже было. Один пучок не можно съесть редиса вторично. Ты – Линор, не Лорелея. Затем, что не хочу иных традиций, кроме традиции неповторенья. Смотри: плывут драконы-облаканы, красны, как речь об это время суток. Нет в их чертах ни Замысла, ни Плана — как это видно нам отсюда. Когда слегка иначе повернется навстречу каплям лист, чем ныне-присно; когда вспорхнут, как монгольфьеры, гнезда и луч забрезжит в горле у хориста; когда луна взойдет над этой кроной чуть-чуть правей, и ты сгоришь без пепла… Любую смерть приму как меру, кроме традиции неспешного успенья. Не так ужасна месть вещей и метров, как лишняя графа в господней смете. Без гражданства, очков и документов — я так же, как и ты, внезапно смертен. Но, веришь ли, я удержусь на том же пупке земли – без дужек и одышек, — когда нога свой след не подытожит и пуговица петлю не отыщет. Не веришь. Значит, вон из поднебесья — в семью, в любовь (надежду, память, веру)?.. Мы высоки в своем земном плебействе. Как это очевидно сверху. «Слушай, я расскажу тебе, как я рос…» Слушай, я расскажу тебе, как я рос. Поначалу я был глух, как резиновая подошва. Я приходил на чердак, лез на дерево, опускался в подвал. Я похищал у птиц, мышей и жужелиц их клекот, визг, их протяженно-иступленное молчание (молчание-страх, молчание-мох, молчание — солнце…); я брал все подряд – неразборчивый расторопный старьевщик — не зная даже, как всем этим распорядиться… Будущее: неправдоподобно круглая голова плывет в горной реке. Дальше. Все звуки, все шорохи, сполохи и листва, они откладывались во мне и становились одиночеством, сжатым, желейным, топленым, — какое бывает лишь в детстве. Но эти слоеные шумы никогда не приходят одни. К ним по пути пристают обрывки света, затёмки полотенец, обломки лимонного пирога… Сказал: рой — скажи: можжевельник. Сказал: смола — назови: птица. (На что летят эти насекомые вепри – на свет? Они летят на тепло, которое свет излучает, хотя бы уже тем, что он – свет. Что же они едят – кровь? Они едят цвет, который эта кровь расточает, хотя бы уже потому, что она – кровь.) Горная река, круглая голова: Дайте увидеть, я должен, дайте… Я написал: вижу звук. Итак, я увидел кладбище, свернутые в поцелуй еще живые рыжие листья — и это был разгар лета, чуть ли не июнь! И я сказал: «О-у-фф!» — звуки потекли жидким стеклом – назад, к своему источнику, обжигая и трепеща… Они лились, а я не пустел, потому что уже был влюблен, потому что… Ты ведь у меня умница: Что не знаешь, то видишь; Что не видишь, то понимаешь; Что не понимаешь, то чувствуешь; Что не чувствуешь, то знаешь наверняка. |
