Пауза. Нахмуренные брови. Воспоминания? Грустные думы? Тревога за будущее?

— Но во что превратилась моя жизнь с этого момента! Подумайте только, что значит для меня влезать в поезд, пароход, путешествовать, толкаться в толпе… Чудом каким-то цел!.. Ах да, ведь я вам так и не рассказал, почему я попал в дом умалишенных в Казерте и прожил там целых пятнадцать лет; имейте в виду, что это дом для уголовных… А все невежество людское виновато, все невежество!.. Служил я тогда в Неаполе, аптекарем… Я уже вам говорил, что я дипломированный аптекарь и дело свое знаю мастерски. Вот почему сейчас я еду в Бозу, там у меня есть родственник-аптекарь, он очень ко мне расположен и, конечно, меня устроит…

В это мгновение появился суп; пар валил от него клубами, а вместе с супом в столовую вернулся и тот шумный гигант и, усевшись на свое место за большим столом в трех шагах от нас, с жадностью набросился на еду и на питье. Старичок не без тревоги следил за ним. Для себя он устроил целую систему охлаждения супа, переливая его с одной тарелки на другую по три ложки, пока не доводил их до желанной ему температуры, и ел его он очень медленно и осторожно, в то же время остерегаясь, как бы не надавить грудью на край тарелки или рукой на край стола. При этом он бормотал себе под нос: «Не торопиться… не торопиться… не в меру горячее может быть для меня фатальным…»

— Итак… — снова обратился он ко мне теперь уже тоном ниже, и на лице его, затуманенном паром, по омертвевшей коже так забавно набухали капельки и змейками сползали вниз, точно с запотевшего окна, когда на дворе холодно. — Я начал вам рассказывать, что я был старшим аптекарем, там, наверху, на Вомеро. Работал много и со страстью. Хозяин отдавал мне должное… конечно, понимал, что все на мне держится… Не худой был человек, но вульгарный, вульгарный. И по-своему он меня, вероятно, любил. Вот там-то, затрудняюсь вам сказать, как и по какой причине и какие были к тому поводы, я стал замечать, что становлюсь стеклянным (как знать, быть может, само мое занятие, эта вечная возня с воронками, колбочками, мензурками… и ведь мой отец тоже был аптекарем и дед тоже… атавизм… три поколения в интимности со стеклом…). А у меня еще с детства было к тому большое предрасположение; рос слабеньким, хрупким, болезненным; раз десять был смертельно болен и меня едва-едва спасли. Дома только и твердили, что я хрупок, как стекло, что я прозрачен, как стекло, и разглядывали на свет мои прозрачные уши и ноздри и уверяли, что мне надо жить под хрустальным колпаком. А ведь когда с юношеских лет работаешь среди стеклянных предметов, понятно, что эта вынужденная необходимость осторожно обращаться с ними непременно отражается на самой вашей натуре и сделает вас таким же хрупким, как это стекло… На чем, бишь, я остановился?.. Да… Когда я вполне убедился, что процесс остекления моего тела прогрессирует (началось с конечностей, с пальцев ног и рук), я заявил об этом хозяину, и, вообразите себе, этот орангутанг стал насмехаться над моей болезнью и приставать ко мне. С этой минуты я покоя больше не знал. А все невежество! Невеждами оказались тоже и те врачи, которые первыми меня осматривали. Всем казалось невозможным и невероятным, чтобы ткани в живом организме могли превратиться в стекло. Точно будто в организме нет принципов кристаллизации? Точно будто не подтверждается нечто аналогичное при артериосклерозе, когда кровеносные сосуды теряют свою эластичность, становятся сухими и окостенелыми и могут ежеминутно переломиться. Вот невежество! Абсолютное неумение видеть на миллиметр далее кончика своего носа. Словом, докончу вкратце: однажды хозяин явился в аптеку с парочкой приятелей, пьяный (да, у него был этот мерзкий порок), и все они стали приставать ко мне и твердить, что если я стеклянный, значит, у меня и кишки должны быть прозрачными, и они хотят на них посмотреть. Вы можете себе представить, что я испытывал, когда этот грубиян на меня лез, а рядом с ним его приятели, и все хватались за животы от хохота… Я кинулся в заднюю комнату, загородился стойкой, умолял их оставить меня в покое, кричал, что эта шутка меня убьет… Как впустую! Хозяин уже потянулся, чтобы облапить меня, а у меня под рукой на стойке стоял стакан серной кислоты, я схватил его и — плюх! — все ему в рожу. Говорили потом, что бедняга ослеп и лишь несколько дней протянул в страшных мучениях. Умер… Мой адвокат на суде напирал на мою полную невменяемость к психическое расстройство… вообразите себе? Это вместо того, чтобы дать законное объяснение моему поступку. Вот меня и заключили в Казерту, где процесс остекления очень скоро закончился, и теперь уже пятнадцать лет, что я весь стеклянный.

Пауза. Громадные часы воспользовались ею, чтобы шумно пробить двенадцать ударов. В столовую веселой гурьбой нагрянули замерзшие завсегдатаи и рассаживались по местам, шумно двигая стульями. В несколько мгновений комната была переполнена. Шум, гул голосов. Мой старичок поглядывал то туда, то сюда своими белесыми глазками, и в них мелькали тени непрестанного страха.

— Так как нам суждено далее ехать вместе, вы, вероятно, не откажетесь помочь мне в пути? — он выговорил это как заключение какого-то умственного процесса.

— Ах, черт возьми! — вырвалось у меня, и я не без симпатии подумал о той парочке карабинеров, которые задержали меня при выгоде из вокзала.

— Ведь дело в том… что карабинеры меня разыскивают… — продолжал стеклянный старичок теперь уже шепотом. — Об этом на днях даже было в газетах… А кроме того, поезд, сами понимаете, что это для меня… дверцы вагонов… страшная опасность! Вот взгляните, вчера утром, когда я закрывал дверцу…

И он осторожно вытащил из кармана свою таинственную отсутствующую руку и наполовину сдернул с нее перчат-ку. Я увидел крошечную исхудавшую кисть восковой белизны, трагическую кисть трупа, обратившегося в мумию, и мизинец на ней был отрезан до первого сустава, причем он очень напоминал стеклянную трубочку, в которой у нас принято продавать таблетки хинина.

— На счастье, у меня была коробка хинина, — заметил старичок, старательно натягивая снова толстую шерстяную перчатку, — я взял одну из трубочек, и она точно по мерке пришлась на мой мизинец… иначе прощайся с кровью… а при моей анемии…

Но в это мгновение бурно распахнулась входная дверь и появились карабинеры в своих мантильях на красной подкладке и с ружьями в руках.

Старичок вскочил и прижался спиной к стене. Его белесые глазки сверкали на бледном лице, а из перчатки сверкнуло дуло вытянутого револьвера.

— Не прикасайтесь ко мне! — взвизгнул он своим обезумевшим от ужаса голоском. — Не прикасайтесь! Ни с места или я стреляю… Стреляю, стреляю, стре…

Он не докончил этой третьей угрозы. Среди общей суматохи видно было, как вскочил гигант, как высоко в воздухе взлетел стул и с быстротой болида рухнул на тщедушную фигурку старичка. Раздался выстрел и вслед за ним серебристый звон, звон разбивающегося хрусталя.

Но блюстители порядка остались на своих местах невредимы. И все остальные в столовой тоже были целы и невредимы.

А старичок?

Виднелось лишь его громадное пальто с желтоватыми клетками. Оно рухнуло на землю, как воздушный шар после катастрофы.

А старичок?

Тут я заметил, что из-под пальто вытекает какая-то темная жидкость. Дернул за него и раздался звон, точно в мешке со стеклом. Приподнял одну из его пол и увидел груду осколков, многие обмотанные шерстью; что-то жидкое, темное, коричневое безмолвно вытекало из них.

Как это ни странно, стеклянный старичок оказался и впрямь стеклянным.

И поневоле (как вам нравится это выражение «поневоле», но раз оно существует?..) поневоле приходилось сознаться, что если в этой столовой и был кто-либо сумасшедший, то это был отнюдь не старичок.

Раньше, чем начать рассказывать о событии, которое многим покажется настолько странным, что они сочтут его почти, если не совсем, невероятным, будет не лишним указать, что я адвокат, практикующий уже несколько лет, и что я не считаю себя и, насколько мне известно, никто никогда не считал меня, — лицом с чрезмерно развитой фантазией.