Когда в Калининграде начались поиски Янтарной комнаты, с ней пытались встретиться. И она немного рассказала о себе, добавив, что это все не для печати. И что ей надо собраться с мыслями, чтобы начать долгий и обстоятельный разговор. О себе. О киевских ценностях. Об их судьбе… но в местной областной газете вдруг появляется рассказ о встрече с ней! Кульженко была взбешена. Ее обманули! И с той поры она больше ни с кем не говорила на эту тему: язык на замок.
Смотрю на часы. Время у нас еще есть. Спрашиваю:
— Елена Евгеньевна, когда начала работать ваша археологическая экспедиция, вы-то пытались с ней встретиться?
— Пытались. Ездили в Кострому Авенир Петрович и сотрудница нашей экспедиции Инна Ивановна Мирончук, но увы…
— Давайте я уж расскажу, как все было, — вступает в разговор Овсянов. — В ту пору Кульженко была как бы еще под опекой КГБ. И вот, когда все вопросы были согласованы, я получил разрешение на встречу с ней. Было известно, раз в неделю Полина Аркадьевна приезжает из интерната для престарелых поселка Октябрьское в Кострому. Смотреть многосерийный фильм «Эрмитаж», который комментировал академик Пиотровский. Телевизор она смотрела у подруги юности, Полины Ефимовны Ильиной. И вот я там появился. Самовар на столе, пряники. Приходит Кульженко. Восемьдесят восемь, но выглядит отлично, модно, не старуха из провинциального интерната, а дама из Европы: шляпка с вуалеткой, элегантный, прекрасно сидящий на ней пиджачок, бантик, черные чулки, туфельки, какая-то модная пряжка на поясе. Легка, подвижна; поднялась на четвертый этаж и не задохнулась, вся — интеллигентность, легкий запах французских духов. Остро глянула на меня каким-то пронзительным взглядом и говорит: «Я поняла, зачем вы приехали. Меня раз обманули. Дважды я свою душу не открываю». Молчим. Пьем чай. Потом она говорит не мне, а как бы своей подруге: «Поленька, пускай все останется там, где есть». Что это означает: «все»? Где «там»? «А твои архивы, документы? — помедлив немного, спрашивает Полина Ефимовна. — У тебя же их столько!» Полина Аркадьевна отодвинула стакан и сказала: «Все уже передано куда надо и кому надо». Куда передано? Кому? Потом Полина Ефимовна выяснила, что, действительно, за год примерно до нашей встречи большое количество документов Кульженко переправила в Киев, некоему Белоконю, но разыскать нам его так и не удалось. Спустя несколько лет Полина Аркадьевна умерла. И унесла с собой в могилу тайну «киевских сокровищ». Известно, что она их вывезла в замок графов фон Шверин и…
— Минутку. Вот как это было: «Ящики доставили в „Вильденгоф“ — имение графов фон Шверин в 70 километрах от Кенигсберга. Великолепное здание дворца, построенного в XVIII веке, в старом парке, одной стороной выходило на огромный пруд. Здесь, в полутемной графской столовой Руденко встретила Роде. „Фрау Руденко, — торжественно произнес Роде, — великая Германия доверяет вам свое национальное достояние. Вот, — и доктор театральным жестом повел вокруг, указывая на штабели ящиков, сложенных вдоль стен. — Здесь находятся уникальные произведения из собраний Кенигсберга, вам не дано право открывать ящики и знакомиться с их содержанием…“ — „А Янтарная комната — она здесь? — не удержалась от вопроса Руденко“. — „Янтарная комната? Янтарная комната — самая большая ценность! Ее надо сберечь, чего бы это ни стоило“, — уклонился от прямого ответа Роде». Так в книге. Я переворачиваю несколько страничек. Так примерно рассказывала о тех днях и Полина Аркадьевна. И о том, что «…долгими вечерами две пожилые женщины — немецкая графиня и кандидат искусствоведения, человек, потерявший родину, — сидели в обитой штофом гостиной и раскладывали бесконечные пасьянсы, тихо беседовали за чашкой кофе или читали пухлые французские романы в потертых кожаных переплетах с вензелями графов фон Шверин». Так ли это, не так — эта идиллия в дни кровавой восточно-прусской бойни для нас не очень интересна и важна, а вот что важно: «Уже слышны были пулеметные очереди. Бой разгорался неподалеку… И вдруг над крышей дворца взвилось огромное пламя. Руденко видела, как солдаты бросали в окна факелы. Огонь мгновенно охватил весь замок…» Все. Замок сгорел! Наша героиня сообщила советскому коменданту городка Ландсберг о том, какие в замке были сокровища, что надо отправиться в замок, может, что-нибудь уцелело. «Поездка состоялась 15 марта, Руденко и несколько рабочих спустились в подвал. Здесь выгорело все, что могло гореть. Груды теплого угля и пепла лежали во всех закоулках, покрывали пол. Раскопали толстый слой пепла и обнаружили обуглившиеся части ящиков и икон. Коллекции сгорели. Сгорели картины и иконы киевских музеев, сгорели ящики с экспонатами „художественных собраний Кенигсберга“, ящики, содержимое которых было известно только доктору Роде… Тайна их осталась нераскрытой, и вряд ли теперь удастся ее раскрыть». Я закрываю книгу.
— Выгорело все, что могло гореть! — Овсянов усмехнулся, наверно, он понял, что я имел в виду, повторяя эту фразу. Но молчит, и я спрашиваю:
— А Инна Ивановна Мирончук? Состоялся ли у нее разговор с Кульженко? А, Елена Евгеньевна?
— Разговоров было много. Полина Аркадьевна охотно рассказывала, как она жила в Кенигсберге и даже как устраивала выставки икон и других сокровищ Киева в одном из помещений замка. Сколько было экскурсий, восторгов. Но тотчас замолкала, лишь только Инна подступалась в своих разговорах, намеках, догадках: но куда же все это подевалось? Картины? Иконы? Молчала. Лишь однажды, когда Инна рассказывала о работе нашей экспедиции, остро так, пристально взглянула на нее и проговорила твердым, уверенным голосом: «КОПАЙТЕ ГЛУБЖЕ». Но где копать глубже? Замолчала, отвернулась, а когда Инна должна была уезжать, проговорила, как бы продолжая разговор: «Почувствую, что смерть на пороге, сообщу тебе ГДЕ…» Инна уехала. А Полина Аркадьевна вскоре умерла. И никому ничего не сообщила. Не хотела сообщать? Или не почувствовала, что смерть уже на пороге? А может, и пыталась что-то сообщить, а может, и что-то написала, но это сообщение на клочке бумаги куда-то исчезло. Говорят, что когда она умерла, то в интернат приехали трое молодых людей. Представились: из КГБ. Они обыскали всю комнату. Умершая еще лежала в постели, так они перенесли ее на пол, перерыли всю постель, вспороли матрац, подушки. Что искали? Кто были эти люди? Как позже выяснилось, к местному комитету госбезопасности эти ловкие, крепкие парни никакого отношения не имели. Собственно говоря, никто у них и документов-то не спрашивал…
— Что бумажка? Может, она и написала, да ее, бумажку, просто выкинули, — сердито говорит Василий Митрофанович. Глядит на часы. Начинает складывать документы в папки. — Невежество наше. Как-то я был в Полесске, в бывшем замке «Лабиау», там сейчас завод какой-то. Начальник отдела кадров рассказывает: «Потолок ремонтировали. Отодрали несколько досок, а оттуда как водопад хлынул: сотни толстенных немецких папок, документами набитые». А вы — бумажка.
— И что это за документы? Где все это?
— Где-где… Вынесли все во двор и сожгли… Пора нам?
— Минутку! — Овсянов улыбается, довольно потирает руки: сейчас еще что-нибудь интересное скажет! — Итак: «выгорело все, что могло гореть», да? Я имею в виду пожар в замке «Вильденгоф». Но что сообщает о посещении замка наш «забывчивый, нерасторопный» профессор Александр Яковлевич Брюсов — его дневник? Не помните? Я вам напомню. — Авенир Петрович раскрывает свою папку, добывает несколько листков, просматривает их и, подняв палец, читает: — «Едем с оказией в „Вильденгоф“. Замок кн. Шверинских совершенно разрушен до подвалов». Слышите? Не сгорел, а разрушен! И далее: «Следов вывезенных оттуда коллекций не найдено… но в трех комнатах подвала РАЗБРОСАН АРХИВ ШВЕРИНСКИХ — рукописи, переписка, деловые и судебные бумаги с XVI века. Все сброшюровано и пронумеровано»… Понимаете, не «груды теплого угля и пепла» были в подвале, а масса целых, не сгоревших бумаг графского архива! Нет, я и не о книге, о тех или иных в ней неточностях, а о том, что Роде и Кульженко успели все сокровища, вывезенные в «Вильденгоф», куда-то упрятать, отправить в другое место, или… — Овсянов выдерживает паузу: — Или если не все сокровища, то хотя бы часть их? И эта часть, а может, и все сокровища оказались в наших руках, но…
