Шел дождь. На сырой траве лежали блеклые осенние букетики. В земле, которая была куплена группой почитателей доктора Роде под символическую могилу, было пусто. «Эльза и Альфред Роде» — было написано на скромном гранитном обелиске. Люди в черном, мужчины и женщины. Зонтики. 1950 год. По щекам некоторых из присутствующих текли слезы. Эти люди глядели на гранитный столбик, а видели свой древний, семисотлетний город. Его гранитные мостовые, тротуары, мощенные плиткой. Улицы и дома с такими привычными взору вывесками: «Кенигсбергский марципан братьев Кнопп», «Пишущие машинки „Олимпия-Оптима“», «Кафе Алхамбра», «Паластра-кафе», «Кафе Старая Вена», «Варьете „Барберина“»…

Они слушали эту надгробную речь, а видели свой город, белый трамвайчик, какой там номер? а-а «семерка». Маршрут «Юдиттен-Хансаринг». А вот автобус, номер шесть, маршрут: «Королевские ворота — Мюнцплац — Нордбанхов — Хаммервег». Зеленые поляны в обширном древнем парке кладбища Луизы, тихие прозрачные озера в районе Ландграбен за новым еврейским кладбищем, спокойные воды Прегеля, куда каждый из них, будучи школьником или студентом, конечно же бросал пфенниги и марки с верой в то, что, куда бы ни забросила судьба, он обязательно вернется в этот свой родной город, но… но Кенигсберга больше не существует! Но как же так? Даже безумные фантазии Эрнеста Теодора Амадея Гофмана вряд ли способны на подобное. «Роде — он был, был! Зеленая, пропахшая морем и сосновой смолой, уютная, ухоженная, милая Пруссия — она была!»

Был, было… Прошедшее, невозвратимое время. И у меня был мой родной дом на тихой, с высокими старинными домами Гребецкой улице. Гребцы тут когда-то жили. Дом был, а теперь его нет. Живу в доме, который был домом семьи Мюллеров, которая мне, как ни странно, знакома уже давно. Из нижнего ящика письменного стола я достаю толстую картонную папку, стянутую бечевкой. Лет 12 назад я нашел ее на чердаке, когда ремонтировал крышу, в кипе газет «Кенигсбергише альгемайне цайтунг» и потрепанных нот. Небольшой связанный с этим домом и теми, кто тут когда-то жил, клад, поразивший меня тогда не меньше, чем вот это письмо из Мюнхена. В папке находились паспорт и план дома; документ на право обладания семьи Мюллеров лошадью «Хенни», тысяча девятьсот тридцать восьмого года рождения, коричневого окраса; регистрационная карточка эрдельтерьера по кличке «Лесси»; членская книжка общества «Сила через радость»; восемь пожелтевших фотографий и пачка писем, поступивших в Кенигсберг из Гатчины, зеленого городка, где я обычно проводил лето у своего дедушки.

Помню, как я до глубокой ночи корпел над письмами, переводил их. Это были письма Отто Мюллера, старшего брата моего неожиданного мюнхенского корреспондента, стрелка-радиста пикирующего бомбардировщика «Ю-87», базировавшегося на гатчинском аэродроме. Отто погиб при налете на Ленинград в марте сорок третьего года, и командование части, где он служил, вместе с его вещами отослало в Кенигсберг вот эти фотографии и последнее, написанное перед самым вылетом, но не отосланное домой его письмо. С каким-то особенным вниманием я рассматриваю фотографии. Вот они все: кряжистый, широкоплечий Франц Фердинанд Мюллер, высокая, светлые волосы распущены по плечам, легкая, порывистая на вид его жена, мать Вилли и Вальтера; блондин в ладно сидящей военной форме, стрелок-радист Отто и мальчик лет двенадцати, влюбленно смотрящий на своего брата, — Вальтер Мюллер. «Май сорок второго, — гласит надпись на фотографии. — На побывке дома».

Как все странно и удивительно, как все сложно. Годы войны! Такой страшный, голодный, полный лишений для меня блокадный год. «Мой дорогой, милый сынок Отто, отец сердится, но я каждый день хожу в Юдиттен помолиться, чтобы Бог охранил тебя от русской пули»… Весной того года я уже был «отловлен» в одном из подвалов и «определен» в воинскую часть воспитанником, «сыном музвзвода», но мы и в Ленинграде почти не играли, а все копали, копали и копали. Начав «предавать земле» убитых и умерших от голода людей в Ленинграде, я закончил рыть могилы в Кенигсберге. Подсчитать бы, сколько я закопал людей, может, население целого города, а то и маленькой страны?.. «С прискорбием сообщаем, что ваш сын Отто Фердинанд Мюллер, отважный германский воин, настоящий пруссак, пал в битве против подлых большевиков, прославив в веках своего Фюрера, народ и Отечество»… Спите, все убитые в войне, спокойно. Все это было. Вы были.

Однако: Роде! Почему он остался в Кенигсберге? Что его тут так удерживало? Или — удерживали? Чьи и какие замыслы осуществлял он в дымящемся, пропахшем порохом и мертвечиной, раздолбанном британскими бомбами и русской артиллерией городе?

Прежде чем мы попытаемся разобраться в этом, следует обратить внимание на одну из папок архива Георга Штайна, на документы, в которых чаще всего повторяются три фамилии: Роде, Барсов и Рингель. «…Сейчас меня очень интересует некий ПРОФЕССОР-АРХЕОЛОГ В. БАРСОВ, вместе с войсками Красной Армии прибывший в Кенигсберг для отыскания российских, украинских, белорусских и прочих сокровищ, а также — Янтарной комнаты, — читаем мы в одном из его писем. — Что узнал он? Нашел если уж не „Бернштайнциммер“, то что-либо другое? Исчезнувшие картины Корнелиуса Флориса, которые, как нам известно из некоторых документов, были упрятаны в герцогском склепе? Почему он ничего не смог выведать у Роде?»

Этот «профессор-археолог Барсов» появляется и в материалах немецкого писателя Ганса Крумбхольца, в его очерках «Замки — Янтарь — Голубая земля»: «Пятнадцатого января Красная Армия перерезала все выходящие из Кенигсберга железнодорожные и шоссейные пути (не все. Оставался еще шоссейный и железнодорожный путь на порт Пиллау. — Ю. И.) и окружила в Восточной Пруссии соединения вермахта. С этого момента уже не было возможности для вывоза награбленных музейных сокровищ. Через несколько дней после падения Кенигсберга туда прибыл из Москвы для розыска советских ценностей Виктор Иванович Барсов. Он навестил Роде, который был ему известен по публикациям как опытный историк-искусствовед, и попросил его оказать содействие в работе»…

Барсов? Кто же это такой? Откуда он возник? «Профессора Барсова» придумал мой давний приятель, калининградец, писатель Валентин Петрович Ерашов. Этот профессор возник у него в книге «Тайна Янтарной комнаты» (в соавторстве с Дмитриевым — псевдоним В. Д. Кролевского, бывшего в ту пору секретарем обкома КПСС и председателем комиссии по поискам Янтарной комнаты в Калининграде), которая в свое время была одной из наиболее читаемых, по крайней мере в Прибалтике, книг. «Барсовым» же, не выдуманным, а действительно профессором-археологом, был Александр Яковлевич Брюсов. В «Версии Максимова А. В.», имеющейся в одном из калининградских архивов, о нем сообщается следующее: «Когда наши войска, ломая двери Восточной Пруссии, взяли Тильзит, то к 11-й гвардейской армии по приказу Ставки был прикомандирован доктор исторических наук, профессор-археолог Александр Яковлевич Брюсов (1885–1966).

В те дни, по данным разведки, было известно, что в Кенигсберг попали музейные ценности из ленинградских пригородных дворцов, из музеев Витебска, Смоленска и даже киевских музеев. Брюсову надлежало разыскать все ценности и направить их по назначению.

Ученому для порядка были надеты погоны полковника и приданы два офицера, старших лейтенанта, из работников культуры. Когда успешно завершился штурм Кенигсберга и стихли огромные пожары, от огня которых загоралась даже одежда на прохожих, Брюсов начал изучать город. На первой же неделе им были найдены: Королевская Академия художеств, Университетская библиотека, архив, где был обнаружен ряд экспонатов из России. Вскоре Брюсов организовал свою контору и начал привлекать к себе людей из немцев, среди которых оказался и доктор Роде со своей женой Эльзой Роде. Доктор Роде держался весьма напряженно, недоверчиво и мало что показывал Брюсову. Тем более что он якобы ничего не знал о музейных ценностях, вывезенных из Советского Союза. Но все же Роде дал несколько адресов, по которым будто бы без него, он только слышал об этом, были привезены „российские ценности“ — военные, мол, их привезли, но ему было не до них, потому что-де его музей, расположенный в замке, полностью сгорел. Для отвода глаз Роде проявил незаурядную активность в упаковке книг из Университетской библиотеки…»