«Вот, пожалуй, и все!» И он, и я, мы видели это чудо, но я в Екатерининском дворце Царского Села, а он — в Кенигсберге. И для нас тоже, подростков войны, учеников старших классов Первой Кенигсбергской средней школы (так она именовалась, пока не почил в бозе «всесоюзный староста» Михаил Иванович Калинин. Такое несчастье! Нет, не то, что он умер, все смертны, в том числе и вожди и их лишенные нравственности услужливые помощники, — несчастье, что нашему древнему городу дали его имя. Тверь переименовали в связи с днем рождения Калинина, Кенигсберг — по поводу смерти. Есть ли еще подобный пример в многотысячелетней истории всех времен и народов?!), для нас замок, великий, страшный и таинственный, был самым притягательным местом в городе. Мы «срывались» с уроков и отправлялись туда или в Кафедральный собор, жуткое, гулкое каменное чудовище на Острове. Правда, еще до того, как в городе открылась школа, я два раза побывал в замке с отцом, в апреле, когда начались поиски архива Фромборкского капитула, а несколько позже, летом, бывал там с Литкой Варецкой. С нами был еще Валя Гурмаков. Мы даже взобрались на полуразрушенную башню, ее почти стометровую верхотуру, где возле крупнокалиберного пулемета мерзостно зловонили два трупа, исклеванные воронами немецкие пулеметчики. Бывал я там и с Лоттой, с которой меня свела судьба в морозный январский день сорок шестого года, голодной и заледеневшей немецкой девушкой, чучелом огородным в нелепой шляпке и черной танкистской шинели, стянутой драными подтяжками. «Битте, клеб…» — еле шевеля серыми губами, проговорила она, качнулась и рухнула возле калитки нашего дома. Я возвращался из школы. У меня было столько дел, а тут эта! Я оглянулся, улица была пустынной, снег сыпал… Может, встанет? Эй, как тебя, поднимайся! И еще раз оглянулся, а потом поднял ее, мешок костей, и, чертыхаясь, понес в дом, ладно, пускай отогреется, поест и топает своей дорогой. Время было жестокое. Как я был зол на это существо в огромной шинели, я хотел быстренько перекусить и бежать к своим друзьям, и вдруг эта! Во мне еще жила блокада, лютая ненависть ко всему, что связывалось со словом «немец», по ночам мне еще снились окаменевшие от лютого мороза бабушка, тетя Лёля, дальняя родственница мамы тетя Катя и ее двое мальчиков, Лева и Толик, умершие в нашей квартире в первую блокадную зиму и пролежавшие до самой весны на кухне, пока я всех не отволок в «Трамвай мертвецов», трамвай, застывший в серых, загаженных сугробах на нашей улице Гребецкой. Однако все это — блокадная зима, Литка, Лотта, с которой я распрощался не в тот январский день, а лишь летом сорок восьмого года, когда Кенигсберг покинули последние его горожане, все это лишь случайные, невольно всплывшие воспоминания, как-то странно и сложно связанные с Королевским замком и Янтарной комнатой.

…Известную фразу: «Мой дом — моя крепость» Альфред Роде произносил по-иному: «Моя крепость — мой дом». Он, и никто другой, был владельцем всего этого великолепия! Ему так повезло в жизни, рок, счастливое стечение обстоятельств, его любовь к «Зоннештайну», солнечному камню, привела его сюда. «Он приходил в замок в фюнф ур, йа-йа», — рассказывала мне Лотта. В Кенигсберге она училась и подрабатывала. Искусствоведом. Вначале в Картинной галерее, чье здание сохранилось до сих пор у форта «Врангель», а потом, когда одна из воинских частей выселила галерею, она перебралась в замок, в канцелярию музея, машинисткой, печатала порой до глубокой ночи, так как днем бывала в университете на лекциях. «О, этот их директор! Он приходил в замок в пять утра! И он вначале просто ходил по замок. Ходил, ходил, ходил. Из комнат в комната, из зала в зал. И все смотрел, смотрел, смотрел. На картин, на потолок, где в каждый зал были разный картин. Вас? Йа, на каждый потолок был картин! А потом он ходил в южный флигель, где был янтарный комнат, да-да, ты мне говорил, что ты был во дворец Царский Село? О, это был такой красивость! Не все это был, да? Был, был, был, а теперь это: нет-нет, а мне бы найти господин Фосс, ах, если бы мне его найти!» Лотте зачем-то нужна была справка о том, что она, Шарлотта Крюге, действительно работала в замке с октября сорок третьего по март сорок пятого года, а такую справку мог дать лишь господин Фосс, начальник замковой музейной канцелярии, и время от времени она просила меня, чтобы я сходил вместе с ней в замок. Он был огромен, пуст, страшен, она боялась одна ходить сюда, но надеялась — вдруг господин Фосс для чего-нибудь появится тут?

Как жаль, что мы с ней мало говорили о замке и его сокровищах, Янтарной комнате, других ценностях: ведь она «печатала, печатала, печатала!» списки поступающих в замок сокровищ, какие-то очень важные, порой под грифом «Секретно» документы, письма, она подшивала в толстые папки чьи-то грозные распоряжения, указания, толстые пачки списков картин, икон, фарфора. Она бы могла, наверно, столько рассказать, в том числе и о докторе Роде, который приходил в замок в пять утра, а уходил ночью, который каждый день обязательно, утром и вечером, отправлялся в Янтарную комнату, садился посреди зала и глядел, глядел, глядел…