– Что? Я не понимаю.

– Вы всю жизнь заставляете людей верить во что угодно. Но эти люди легковерны. Они верят вам, потому что у них в душе пустота и ее надо чем-то заполнить. А здесь совсем другое дело. Это люди одухотворенные.

– Нет, – говорю. – Вот тут, дорогой Клавдий, ты неправ. Если у человека в душе пустота, он может поверить только насилию. Я же меняю одну сильную веру на другую, потому что проще сменить ее содержание, чем научить верить в принципе. А это значит, что все люди здесь должны быть лучшей почвой для моего семени. И значит, именно здесь и сейчас всходы от моих трудов будут самыми значительными. И, может быть, войдут в историю.

И тогда Клавдий показывает мне свои руки в крови.

– Вот, – говорит, – это стигматы. Вы верите?

– Нет, – отвечаю.

– Тогда постарайтесь не верить до самого конца. Потому что стоит вам усомниться в своем неверии – и вы погибните. И погибнет все, что вы ценили до сих пор. И тогда вы не только не войдете в историю, но и себе самому будете искренне противны.

Я задумался и выпил еще. И на свет вышел Писатель и сказал:

– Борис, ты же знаешь, что я на твоей стороне. Я всегда был на твоей стороне.

– Я знаю.

– Всегда, и сейчас нет никакой разницы, во что верят другие. Ты знаешь это. Значение имеет только то, во что веришь ты сам. И насколько у тебя самого хватит сил.

– О чем ты?

– Ну, скажем, зачем я погиб? Как ты думаешь?

– Дружище, ты бы мог погибнуть зачем-то, но сейчас ты просто умер. Не зачем, а почему.

– Хорошо. Почему?

– На дорогу выбежал олень. Или человек с рогами оленя, я не помню. Чертовщина какая-то произошла. Птицы летали кругами. Ты нес какую-то чушь про прощение. Все это было как-то…

– Некрасиво?

– Да, некрасиво. А ведь ты мог бы публично, при стечении тысяч изумленных фанатиков, сгореть в огне. Или быть распятым. Или вознестись, а потом воскреснуть. А ты…

– Просто сдох в обычном ДТП?

– Да.

– Понимаешь, Борис. Ведь тогда ты бы сам не верил в то, что творишь. Ты бы не верил, что я умер и воскрес. Что я сгорел за веру. Понимаешь?

– Нет. Не понимаю. Хотя…

Я посмотрел на Писателя. Он начал таять в дымке, улыбаясь, как чеширский кот. А на его месте снова появился мой демон.

– Я снова здесь, Борис Провидец.

– Значит, я увидел все, что мог? Все, что будет?

– Да. Теперь ты знаешь все, и больше нет никакой определенности в будущем.

– Ясно. От тебя мало толку, мой добрый демон.

– Прощай.

…Не заставила себя ждать. Пришествие иностранцев и других паломников, не говорящих на нашем языке, словом, вавилонское столпотворение случилось почти неожиданно. Железнодорожные пути к городу и дороги были уже два дня перекрыты. Однако со спутника мы видели, что со всех сторон к Разлому движутся группы людей. Многих, кто шел по дорогам, удалось остановить, не привлекая лишнего внимания, и отправить цивилизованно домой. Но до лесных облав дело пока не дошло, и вот результат. В наш век, чтобы мгновенно сообщить что-то в редакцию, отправить статью, интервью или качественный репортаж, не нужно громоздкое оборудование. Достаточно немного везения. Мы, конечно, глушили все каналы связи, какие могли, но, если телефон отправить из леса в воздух на, прости, Господи, шаре с незначительным количеством гелия, сигнал дойдет раньше, чем мы догадаемся его сбить. А еще можно было дойти до города. Возникало чувство, что все наши заслоны – это просто крупное сито. Честно говоря, так и было. В конце концов, я так и задумал.

План был прост и по-своему гениален. Важно было, чтобы Христос-2 публично «обосрался». В переносном смысле, конечно. Я думаю, сила Христа в каком-то абсолютном пафосе, в доведенном до высшей точки величии образа, короче говоря, внешняя сторона или репутация Христа играет не меньшую, а то и большую роль, чем содержание его учения. Бог – это любовь? И даже когда он строг к тебе, он тебя любит. И ты делай все с любовью. Люби с любовью, наказывай с любовью, убивай с любовью, когда приходится. Ну что это, если не внешняя сторона? Когда добро и зло отличаются только тем, делаешь ли ты его с любовью.

Боги, как известно, не испражняются. И попы у них есть только для того, чтобы не отличаться от простых смертных, если они антропоморфные. По сути, наличие у бога попы – это вообще вопрос договоренности, так как его материальное обличье необязательно. Поэтому моя задача – приделать ему эту попу. Найти в его внешнем сияющем образе что-то такое, что покажет его конечность, а значит, и неуместность в нашем времени, где приход Христа можно рассматривать как незначительное астрономическое событие в одной из частей нашей галактики.

В юности я честно думал, не обратиться ли мне к религии. Мотив был совсем как у Паскаля – потому что это лучше, выгоднее, чем быть нерелигиозным. Это дает силы, уверенность, смысл, надежду в крайней ситуации, облегчение в горе – все то, что нерелигиозный человек должен искать извне. А тут вот, пожалуйста, все уже готово и упаковано. Выгода со всех сторон. Смущали меня две вещи. Первое: я привык полагаться только на себя, а иное казалось мне постыдным. Второе: меня смущало, что у Бога так много всего необязательного, наносного. Какой-то конкретный визуальный образ, имя, странные желания и даже поступки.

Ну, положим, что у мусульманского Бога нет образа и имени. Это уже хорошо, и намного понятнее, чем у христиан. Аллах – это просто Бог. Его изображения не существует, и оно запрещено. И это, черт побери, очень правильно, так как Бог нематериален. У него просто не может быть образа. И он абсолютен, поэтому просто не может иметь какую-то конечную черту – такую, как имя. Но при этом у него все равно очень много конечного. Например, желания. Мы называем их Законы Божьи, но разве может что-то абсолютное иметь такой приземленный характер. Скажем, когда Бог говорит: «Твори добро», – я могу понять. Абсолютный дух дает абсолютную инструкцию. Но когда он говорит – молись так-то и так-то, или соблюдай пост, или что-то столь же конкретное – я понимаю, что этот закон писало конечное существо. То есть человек. Как и я.

Вот что меня смутило в религии. Ее конечность, конкретность, склонность к деталям. Тогда как я хотел верить широко, всем своим мощным духом, верить безгранично и абсолютно. Но такой веры я нигде не нашел. Даже в философии. Сначала меня увлек и заворожил Ницше, который дал мне широту и свободу. Так мне казалось. Скажу честно, полюбив этого болезненного немца, я смотрел по сторонам и не мог понять, почему все вокруг не любят его так же. Ведь он же не просто гений, он – все. Он – сам Бог. Но потом я увидел, что недооценил людей. Оказалось, что все, почти все сегодня живут по Ницше. И верят в его ценности, даже если не знают этого. Он вошел в ум каждого незаметно и неизбежно, как воздух. И что? Почему же мир не стал прекрасным местом? Или стал?

Теперь я не люблю Ницше, но, кроме него, у меня опять ничего нет. Нет ни восторга, ни надежды, ни твердых ценностей. Пожалуй, есть что-то, но оно настолько абсолютное, что в нем нет ничего конкретного. Ничего конечного, земного. Ничего для меня. Поэтому у меня есть только то, что я сам умею. И это, по всей видимости, и есть я. И теперь я должен встать и сделать то, что умею. Сделать так, чтобы мессия отложил свое царственное пришествие в мой мир. А для этого мне нужно все внимание каждого человека на Земле. Строгий суд самой широкой общественности, который будет пострашнее любого Страшного суда.

Вот, представьте, спускаются ангелы с неба, трубят, кругом огонь, полчища саранчи, горит полынь, чудища выбираются из преисподней, чтобы мучить грешников, а на Земле… никого нет. Все улетели на Марс. Неудобно получилось. Вот уже первый сценарий. А ведь я только начал. Ну, положим, никто не улетел. А, скажем, все собрались встречать Христа, но стоило Ему явиться, каждый собственноручно себя кончает. То есть совершает самоубийство, что само собой страшный грех для тех же христиан. Стало быть, зря ангелы спустились, ни один христианин теперь в рай не попадет. Хотя еще остается надежда на тех, кому религия не запрещала суицида. Но ведь они неверные. Опять незадача.