— Понятно, — прохрипел Шульц. — Я…
Он запнулся, сглотнул — горло дёрнулось — и шагнул было в сторону, но Певец неожиданно для себя поймал его за плечо и остановил:
— Ты как меня нашёл?
— Я тебя чую, я же сказал, — прошептал тот, едва шевеля губами. Будто сил у него совсем не осталось, и он вот-вот мог свалиться наземь.
В очередной раз.
«Думал я — ступаю бесшумно,
Но ты мои шаги услышал.
Думал я — сердце тихо бьётся,
Но ты ему эхом вторишь…»
Блядь, да что за наваждение-то?!
— Ночуй здесь, — отрывисто приказал Певец, швыряя к ногам Шульца свёрнутое в скатку одеяло, лежавшее у костра. — Ты же сейчас концы отдашь, долбоёб. Ложись тут и дрыхни, чтоб тебя черти взяли. Я уеду.
Не возразив ни словом, Шульц опустился на выгоревшую траву там же, где стоял, словно ноги и впрямь перестали его держать. Кое-как он закутался в брошенное одеяло, скорчился на траве и тут же затих. Вырубился.
Певец посмотрел на Шунктокечу, и та зевнула с коротким подвывом.
— И не говори, — подтвердил Певец, старательно затаптывая костёр, возле которого скрючился Шульц. — Просто бешеный.
Он коротко свистнул Вазийе и легко взлетел ему на спину. Шунктокеча побежала поодаль от копыт коня, но не отставала ни на шаг, стелясь по траве зыбкой тенью.
Певец знал, куда направляется — в то ущелье, где лишь однажды был вместе с дедом. Оно звалось Вакиньян Тайоспейе — Грозовая пропасть. Если голоса мёртвых душ-нагийа можно было где-то услышать наяву, то, наверное, только там, пока он сам ещё не погиб и не отправился к Бесконечному огню в сопровождении Небесного Пса — Шунки Скана.
А тут с ним были Вазийа и Шунктокеча… но не до конца его пути.
Певец спрыгнул с коня и встал у входа в ущелье. Луна светила так ярко, что чётко выделялся каждый мелкий камешек, каждая травинка, каждый корявый куст, вцепившийся корнями в твёрдый склон.
Певец разулся. Снял с себя одежду — всю до нитки, и ощутил, как кожа на плечах и лопатках взялась ледяными мурашками. Не от ночного холода, не из-за порыва ветра. От предчувствия битвы.
Его праотцы шли в бой обнажёнными. Можно было бы сложить про это песню, подумал он сумрачно и кое-как усмехнулся.
Он глянул на смирно стоявшего Вазийю и велел:
— Ты жди.
Потом посмотрел на прильнувшую к земле Шунктокечу и произнёс:
— Стереги.
И пошёл внутрь тёмной пасти горного провала, легко ступая по камням босыми ногами.
Его окружила тьма, казавшаяся вечной.
Когда дед говорил ему, мелкому пацану, про Таку Сканскан — Вечное Сейчас, тот ничего не понимал. Где ему было! Он рвался играть и драться. Теперь же, стоя нагим в непроглядной тьме ущелья, где не видно было даже очертаний собственной вытянутой вперёд руки, он чувствовал, что находится в самом сердце Таку Сканскан. Здесь было только «всегда» и только «сейчас».
У него закружилась голова, а горло судорожно сжалось. Проглотив слюну, он хрипло прошептал:
— Вы послали мне Шунктокечу и Вазийю, братья-нагийа. Вы хотите, чтобы я остался здесь, на священной земле лакота. Но в чём моё предназначение? Я знаю, что вы видите и слышите меня. Ответьте же мне.
Он так отчаянно всматривался в темноту, что перед глазами замелькали яркие всполохи. Он пошатнулся, но на ногах устоял. И крикнул, уже с гневом сжав кулаки:
— Ответьте мне! В чём моя цель? Как мне жить? Так, как жил Ташунка Витко? Умереть, сражаясь за лакота? Я готов! Я не побоюсь смерти! Васичу убивают нас, а я просто пою про Ташунку Витко и про наших воинов, погибших в Пайн-Ридже! Я готов умереть, подобно им!
В ущелье стояла пронзительная, мёртвая тишина, нарушаемая только его голосом.
— Ответьте мне! — закричал Певец во всю глотку.
— Тш-ш-ш… — раздалось вдруг в ответ. — Что ты так орёшь, охламон? Дед уже объяснил тебе, что смерти нет, а ты пришёл сюда и надрываешься без толку.
Певец заморгал и яростно потёр кулаками глаза.
Но он по-прежнему никого не видел, а голоса — несколько голосов — звучали словно бы у него в голове единым, слитным, насмешливым хором. Но в этой насмешке не было злобы.
— Чантэ Ишта — Глаз Сердца, — проговорили голоса нараспев. — Чантэ Ишта. Открой его, чтобы всё понять. Доверься ему. Довольно ненависти.
— Довольно… ненависти… — медленно повторил Певец пересохшими губами.
Последние отзвуки сказанного всё ещё звенели у него в голове, стремительно отдаляясь. Он даже не почувствовал, что опускается прямо на камни, беспомощно взмахнув руками.
«Чантэ Ишта — Глаз Сердца. Открой его!»
Тьма расступалась. Теперь стало видно, что вокруг — просто горное ущелье в предрассветном полумраке, где среди буйной поросли кустов робко пересвистываются первые утренние птахи. Осторожный мерный стук копыт по камням — и из тумана вынырнул Вазийа, мягко, но настойчиво ткнул Певца головой в плечо. Фыркнул требовательно.
— Уоштело, — пробормотал Певец. Шунктокеча, видно, так и осталась у входа стеречь шмотки и ждать его возвращения.
Он чувствовал себя как после тяжёлой, долгой болезни, едва не закончившейся смертью. А ведь Шульц, оставшийся у потухшего костра в прерии, был измотан точно так же. Что же его грызло, бешеного засранца?
Кое-как вскарабкавшись на тёплую спину коня, Певец обхватил его за шею обеими руками.
— Давай вернёмся, — шепнул он Вазийе. — Выйдем отсюда — и домой.
Конь пошевелил ушами. Он понял.
========== Часть 7 ==========
*
Певец проспал больше суток, до утра следующего дня. Он едва помнил, как обессиленно сполз со спины Вазийи, почти упав на руки подбежавшему Кенни. Тот крепко обхватил его за плечи, помогая удержаться на ногах.
— Господи, да что с тобой? — испуганно воскликнул он.
— Я был… в Чёрных горах. В ущелье. В Громовой пропасти, — объяснил Певец, едва ворочая языком, будто пьяный. — Я тебе потом… всё расскажу. Спать.
Глаза у него отказывались раскрываться, ноги подгибались. Чёрт, вот чёрт…
Когда они оба ввалились в дом, Кэти в тревоге всплеснула руками, отворачиваясь от плиты, на которой варился кофе.
— Что случилось?
Но Певец уже не в силах был вымолвить ни слова. Он добрёл до кровати и рухнул на неё, блаженно зарывшись лицом в подушку, приятно пахнущую мятой. Спать, спать, спать…
«Что ты так орёшь, охламон? Дед уже объяснил тебе, что смерти нет…» — всплыло у него в мозгу.
Проснулся он на рассвете. Полежал немного, прислушиваясь к щебету птиц за окном и к озабоченным голосам Кенни и Кэти, сидящих на кухне. На душе у него враз потеплело. Его семья за него тревожилась!
— Он себя совершенно не щадит. Поговори с ним, — это Кэти.
— Если он проходил через какой-то ритуал в Чёрных горах, то это ему необходимо. Поверь, мам, — горячо возразил Кенни. — Там особенное место.
— Не смотри на меня так умильно, я отдала тебе все кости, — это Кэти говорила уже Шунктокече. — ты и их не заслужила, ты плохо следила за своим хозяином.
— Он ей не хозяин, мам, — хмыкнул Кенни.
— Это уж точно, — подал голос Певец, приподнимаясь на локтях, и мотнул головой, отбрасывая с лица спутанные волосы. — Привет. Я вернулся. А что это там так вкусно пахнет, а?
Он вдруг ощутил, что просто помирает с голоду.
Кэти немедля притащила ему поднос с едой прямо в постель, и, уплетая за обе щёки пшеничную кашу с кусками цыплёнка, Певец объяснил как мог, глядя в вопрошающие глаза Кенни:
— Я хотел познать сам себя. Найти свой путь. Чтобы духи мне его подсказали. Я пою про подвиги наших воинов, но ведь и я воин. Я хотел узнать, стоит ли мне тоже выйти, — он неловко усмехнулся, — выйти на тропу войны.
— Ты что! — ахнула Кэти.
— Но война идёт, мам, — рассудительно произнёс Кенни, опуская руку матери на плечо. — Разве ты не видишь? Лакота вынуждены защищаться. Другое дело, что защищаться можно по-разному. Не обязательно с оружием. Я вот точно стану адвокатом.
В голосе его звучала непререкаемая уверенность.
Певец помнил, что так же уверенно Кенни обращался с оружием. Он хотел было сказать об этом, но взглянул на встревоженное лицо Кэти, придержал язык.