========== Часть 1 ==========

«Он жил для того, чтобы это однажды спеть:

«Есть только дорога, все остальное — смерть».

Я вдруг замечаю, что вижу мир сквозь прицел.

Возможно, грех, зато у меня есть цель»

(Кошка Сашка)

*

Когда это случилось в первый раз, Джеки мало что запомнил. Вернее, пытаясь вспомнить, как всё было, он соскальзывал в какой-то чёрный водоворот страха, стыда и боли.

Ему было шестнадцать лет, и его мать только что похоронили на кладбище при церкви Всех Святых. Немногочисленные друзья отчима и соседи собрались в доме семьи Шульц на поминальный ужин. Джеки в топорщившемся тёмном костюме, взятом напрокат, стоял возле стола, куда все складывали принесённые закуски, и неловко бормотал: «Спасибо, спасибо» в ответ на такие же неуклюжие соболезнования чужих людей. Отчим стоял рядом с ним в таком же помятом костюме, огромный, грузный и мрачный. Он поселился в их доме всего полтора года назад, и Джеки всегда его сторонился. Едва ли они перекидывались хотя бы парой фраз в день. Но других родственников он не знал. Мать умирала от рака легких медленно и мучительно, кашляя кровью с зимы. Она совсем иссохла, стала похожа на дряхлую старуху.

Так и сказал ему пьяный отчим, найдя его поздно вечером в конюшне, куда Джеки забился, чтобы нареветься вдосталь. Мол, твоя старуха мне год не давала, зачем же я тогда женился? А ты сопляк смазливый, и мне без разницы. Джеки сперва его не понял, а потом сопротивлялся, как пойманный зверёк. Когда отчиму надоела эта возня, он вырубил Джеки ударом кулака в висок и взнуздал сорванной с гвоздя уздечкой, чтобы тот не кусался.

Дальше был чёрный провал, а очнувшись, Джеки кое-как доковылял до шоссе и уехал на подобравшей его попутке куда глаза глядят.

Он бродил от одного ранчо к другому, выпрашивая или воруя еду, ночуя на сеновалах и в сараях, покуда его не поймали полицейские и не вернули отчиму. Джеки ничего им не рассказал. Он обмирал от ужаса, предчувствуя грядущую расправу, но невыносимый стыд обжигал его при мысли, что о случившемся узнает кто-то ещё. Хотя он готов был бежать за удалявшейся полицейской машиной и молить, чтобы его отправили в тюрьму.

Во второй раз отчим ещё и выпорол Джеки за побег. А когда он валялся на лошадиной попоне, словно корчащийся под лопатой червяк, отчим раскалил в костре клеймо, каким ковбои метят скот, и впечатал ему в ягодицу. Чтобы запомнил, чей он и кому принадлежит. И ещё добавил, пока Джеки выл от боли: «Тебе всё моё добро останется, так что терпи, щенок».

На третий раз — через два дня — Джеки отчима убил. Вернее, сопротивлялся так отчаянно, что тот попятился и грохнулся в раскрытый погреб, откуда только что доставал связки кукурузных початков. Дело происходило в кухне. Трясясь всем телом, парень подкрался к чернеющей в полу дыре и заглянул внутрь. Отчим лежал внизу бесформенной тёмной грудой и не шевелился. Джеки рванул в прерию, к пасущимся лошадям, около них и просидел до утра в каком-то болезненном оцепенении. Утром его отыскали полицейские, которым позвонил почтальон. Увидев, что дверь дома Шульцев распахнута настежь, тот заглянул сперва в кухню, потом — в погреб, и нашёл тело Шульца-старшего, при падении сломавшего себе шею.

Джеки твердил только, что всю ночь провёл на пастбище и домой не заходил. Он ждал, что его отправят в приют, но в Монтане отыскалась троюродная сестра матери, тётка Сара, высокая, молчаливая, сухопарая женщина. Она согласилась переехать в опустевший дом и присматривать за осиротевшим племянником.

Тот снова пошёл в школу, где начал бешено и с наслаждением драться, благо было с кем. Обнаглевшие краснокожие подонки разгуливали по коридорам разукрашенными и с перьями в волосах. Да ещё и с надписями «Красная сила» на куртках. Дикари как есть. С их вожаком по кличке Певец, который горазд был орать под гитару странно бередившие душу песни, Джеки и схватывался остервенело, один на один, — обычно на спортплощадке за школой, пока другие старшеклассники толпились вокруг и азартно вопили, заслоняя драчунов от взоров учителей. И однажды, вот так перекатываясь в рыжей пыли, вцепившись в Певца изо всех сил и ощущая под собой его крепкое худое тело, Джеки почувствовал жестокий и стыдный жар в паху.

К счастью, никто этого позорища не заметил. Джеки не вынес бы, если бы вокруг заорали: «Глядите, пидор залип на парня!» Он торопливо отпрянул, разжав руки, и тут же получил от ничего не подозревающего Певца хорошую зуботычину. А потом появился учитель и дерущихся растащили. Джеки и Певец разошлись, огрызаясь друг на друга, словно волчата.

Джеки люто возненавидел этого наглого краснокожего стервеца с его бесшабашной ухмылкой и дикарскими песнями, пропади он пропадом! Но ещё сильнее Джеки ненавидел себя. Он оказался таким же пидором, как его поганый отчим!

Окончив школу и получив свободу и деньги, Джеки поехал в Рапид-Сити, где пустился во все тяжкие. Он пил, играл в покер, бродил по стрип-барам, где снимал шлюх. С ними у него что-то получалось. Но чего-то всё равно не хватало. В постыдных мокрых снах ему мерещился Певец — с гривой чёрных нечёсаных волос и литыми мускулами. И тогда он решился снять на ночь парня-проститутку, который с жеманной хитрой усмешечкой осведомился, нижний он, верхний или универсал. Джеки вопроса не понял, и паршивец снисходительно расхохотался. Но потом наглядно продемонстрировал все свои умения. Когда оба в очередной раз отдыхали, развалившись на постели, парень всё с тем же глумливым смешком поинтересовался, откуда у Джеки клеймо на заднице.

Из-за этой проклятой метки тот ни разу не мылся при всех в душевой школьного спортзала. Но ведь в Рапид-Сити его никто не знал. Шлюхи делали вид, что ничего не замечают, а этот посмеялся, осведомившись, кто же был его пастухом. Сорвавшись с катушек, Джеки врезал ему кулаком под дых и молотил до тех пор, пока не устал. Потом вывернул на ковёр рядом с бесчувственным телом свой бумажник и сбежал из мотеля.

Господи Боже, да с ним действительно всё было не так! Он невидяще смотрел в стекло автобуса, увозившего его домой, и беззвучно ревел. По стеклу тоже катились струйки дождя. Джеки не представлял, что ему делать, но в Рапид-Сити за продажной любовью больше не ездил.

Он начал хозяйствовать на своём ранчо — ему всегда были по душе лошади — и вступил в отряд волонтёров шерифа, помогавших властям прижимать к ногтю обнаглевших дикарей-лакота. Так он получил возможность снова столкнуться с Певцом — уже как рейнджер, облечённый властью над его жизнью.

И смертью.

*

Старый пикап, взятый в Индейском Центре, заглох на грунтовой дороге за пару миль до Мэндерсона. Певец устало чертыхнулся, достал из бардачка фонарь и спрыгнул на землю. Холодный ветер с предгорий Паха Сапа тут же взметнул ему волосы, заставив скрутить их в узел и поднять воротник куртки. Хуже некуда — в темноте, почти на ощупь, ковыряться в брюхе разваливающейся колымаги. Час, не меньше, продрожишь на ветру.

Так, ну а вот это было хуже всего… Не оборачиваясь, Певец услышал, как позади заскрежетали тормоза подъехавшей машины. Одной и второй. Захлопали дверцы, приглушённо и возбуждённо загудели голоса. Охотники обрадовались добыче? Да, так. Вряд ли они остановились тут, чтобы помочь краснокожему починить его заглохший у обочины рыдван.

Как они узнали, что он здесь проедет? Караулили? Или кто-то сболтнул?

Что ж, им повезло.

А вот Певцу — нет.

Сотню лет назад, перед своим последним сражением, Ташунка Витко, военный вождь лакота, сказал: «Сегодня хороший день, чтобы умереть».

Угасающий над горами день мог стать таким и для Певца.

Родившись индейцем в Южной Дакоте, ты носишь на спине мишень. Всегда. Даже если не стягиваешь демонстративно волосы налобной повязкой, не надеваешь куртку с вызывающей надписью «Красная сила» и вообще ведёшь себя как образцово-показательный Дядюшка Том-Том, Дядя Томагавк, пляшущий для белых туристов у стилизованного тотемного столба за пару баксов.