Вытесняя мысли о жене, он принялся размышлять о предметах более отдаленных, и тут всплыла приговоренная к оплеванию и забвению история с доцентской ставкой. Ольгины предположения приобрели черты роковой неизбежности, и Манецкому даже привиделось в лицах, как по возвращению в Москву будут ему выносить соболезнования каждый из сотрудников кафедры.

Последней мыслью Манецкого было: «Слава Богу, еще месяц не видеть этот гадючник.»

Когда Манецкий подъехал к институту, десяток автобусов уже стоял у второго корпуса, под далеко выступающим козырьком у входа беспорядочно лежали рюкзаки и сумки, и пестрела большая, разделенная на группы толпа студентов. Поодаль, особняком, у последнего автобуса стояли перед единственной открытой дверью несколько человек.

«Мне, судя по всему, сюда», – подумал Манецкий. Он окинул всех беглым взглядом – ни одного знакомого, поздоровался для формы, занес рюкзак в автобус и, закурив сигарету, безмолвно присоединился к ожидающим отъезда.

– Ба, Виталик! Что я вижу: таких людей – и на картошку! – Манецкий обернулся и увидел Жука.

– У-ух, Серега! – облегченно выдохнул Манецкий. – Какое счастье! Теперь мы не пропадем! А то стою, как баран, никого не знаю…

– Не переживай, после первого стакана это пройдет. Ты погоди секунду, закину рюк – табачку покурим, как-никак три часа пиликать. Здравствуй, Алла! Передовому классу – нижайшее почтение! О, коммунисты – вперед, если не ошибаюсь, третий раз вместе едем, – бросал Сергей по сторонам, идя к автобусу.

– Что-то тебя разносить начало, – сказал Манецкий, когда Сергей вернулся.

– Тебе хорошо, ты жилистый, как боевой петух. Тебя кормить – только продукты переводить. А я от спокойной жизни полнею, даже на диете.

– Это у тебя спокойная жизнь?! С Наташкой-то!..

– Ты что, ничего не знаешь? Правда, что ли? Я же давно слинял. Достала она меня! Ну, ты ее знаешь – любила разыгрывать из себя этакую эстетствующую интеллектуалку. А с годами всякая дурь только усиливается. И все ее запросы и принципы сыпались на мою бедную голову. Патологически недовольна своим существованием и не может жить, как все. Главное – мне не давала. Ни тебе с друзьями выпить, ни тебе на рыбалку съездить, о футболе уж и не говорю. Представляешь, Джованьоли продала, потому что слово «Спартак» у нее аллергию вызывает! Нет, говорю, я так жить не согласный, давай разводиться. Тут еще подфартило, что был там у нее один на примете, вроде как про запас, и она сразу же к нему и переехала без всяких особых скандалов, ну так, немного, для порядка, чтоб, как у людей, было, конечно. Зато в суде отыгралась, до сих пор удивляюсь, как меня не взяли под стражу прямо там, в зале, как особо опасного для общества. Ну, я, конечно, себе нашел. Рабоче-крестьянского происхождения, со всеобщим образованием, но не полная дура, коренная москвичка. Главное, с правильным воспитанием, с понятиями. Выведешь в люди, в кино там или на работе какой официальный сабантуй – праздник, куда один пойдешь – мужику надо развлечься, а для мира в семье три незыблемых правила – мужика надо хорошо кормить, ставить ему в выходной бутылку и никогда не отказывать.

– Вот оно – счастье! – согласился Манецкий.

Сергей, приветно вскинув руку, устремился навстречу одному из своих многочисленных знакомых, и Манецкий получил возможность внимательнее присмотреться к окружавшим его людям.

Первое, что бросилось в глаза – паритет полового состава, как специально подбирали. Может быть, действительно специально, чисто мужской коллектив быстро скатывается в непреходящее пьянство.

Мужики… Два представителя передового класса, неопределенного возраста, от тридцати до сорока, сталкивался с ними в механических мастерских, даже, кажется, разговаривал, имен не помнит, пусть будут Механик и Слесарь. Стоят наособицу, смотрят исподлобья, угрюмые, с похмелья, наверно, одно слово – пролетариат. А это что за пожилой дядя? Ах, да, как там его? Почивалин. Приличный по всем отзывам мужик, хоть и партийный. Никуда не лезет, это им, скорее, все дырки затыкают, вот как сейчас. Трое молодых. Высокого спортивного парня с тупой красотой римского патриция он видел впервые, джигита знал только по имени – Като, крупного рыхлого парня, год как закончившего аспирантуру, только по фамилии – Анисочкин.

А что на сладкое? Манецкий провел оценивающим взглядом по женской половине отряда. Пять молоденьких девушек собрались кружком и щебетали, судя по доносившимся словам, щебетали по-лаборантски. Рядом стояли еще две девушки, постарше, но все равно молодые, двадцать пять – двадцать семь, младшие научные или ассистентки, идентифицировал Манецкий. Одна была не по годам грузной, с серьезным лицом. Другая, наоборот, была миниатюрной и тонкокостной с неожиданно крупными, даже резкими чертами лица под копной светлых вьющихся волос. Глаз ни за кого не зацепился. Ну и составчик подобрался, последовал неутешительный вывод, только что молодые, а так – наседки и соски. Впрочем, этого следовало ожидать, если уж не везет, так не везет во всем.

Но тут его взгляд наткнулся на стоящую поодаль, подчеркнуто отстранясь, брюнетку среднего роста. Была она одета в джинсы, свитер с толстым воротом, приталенную болоньевую синюю куртку, на шее – пестрый платочек, на голове – кепка того удивительного покроя, который позволяет полностью скрыть женскую прическу, но производит впечатление кокетливо надетой. Убранные под кепку волосы открывали высокий лоб, удивительно гармонировавший с прямым носом и тонкими губами. Присмотревшись, можно было заметить две небольшие морщинки, сбегавшие от крыльев носа вниз вдоль рта.

Манецкого поразила бесстрастность профиля незнакомки, но он легко представил, как это лицо кривится в презрительной или брезгливой гримасе, углубляя морщинки вокруг губ. Может быть, эти морщинки и появились от частых таких гримас? Незнакомка расцепила сжатые за спиной руки, достала из кармана пачку «Космоса», размяла пальцами сигарету, но в последний момент передумала и убрала сигарету обратно в пачку. Ее руки, нервной порывистостью так контрастировавшие с холодностью лица, были бы красивы – с узкими ладонями, длинными пальцами, миндальными ногтями, покрытыми темно-вишневым лаком, но слишком напрягались жилы при любом движении и уже проступала синева сосудов.

«Тридцать точно, может и больше, но хороша. Породистая. И злая», – заключил Манецкий.

Незаметно подошел Сергей и проследил взгляд друга.

– Бесполезно, неопрокидываемая. У нас уже били клинья, сам грешен – дохлый номер. Да еще так отбреет, что хоть с работы уходи.

– А кто такая?

– Алла Голицына, младший научный с нашей кафедры, зимой пришла. Кто, что – понятия не имею, знаю только, что замужем и дочь есть, заходила как-то, такая же замороженная.

– Да Бог с ней. Что интересного узнал? – перевел разговор Манецкий.

Он оторвал взгляд от брюнетки и не заметил, как она слегка скосила глаза в его сторону.

«Какой ладный мужчина! Не высокий, скорее щуплый, особенно на фоне этого разжиревшего козла, а чувствуется, что сильный, и лицо волевое, и задница аккуратная. Интересно, насколько правда то, что о нем факультетские бабы шушукают?»

Под мерный шорох автобусных покрышек об асфальт неспешно журчали разговоры, которым не давали прерваться дремотой очередные колдобины. Лишь за Можайском, когда автобусы свернули с шоссе и, временами тяжело переваливаясь, медленно поползли по избитому, покрытому толстым слоем грязи проселку, пассажиры встрепенулись, потянулись, разминая онемевшие ноги, и стали с интересом оглядываться по сторонам, гадая, куда их завезут, и стараясь запомнить дорогу и названия деревень, чтобы на всякий случай ориентироваться в районе.

– Кажется, дотрюхали, – сказал водитель, заглушая двигатель, – вылазьте.

Первым на ступеньке наизготовку стоял Юрий Штырь, вертлявый пронырливый парень года на три моложе Манецкого с общепризнанными задатками будущего крупного организатора советской науки. Именно он, по словам Сергея, был назначен начальником их маленького отряда. Вслед за Штырем к двери дружно рванулись остальные мужчины, еще на ступеньках закуривая. За ними потянулись и девушки. Компания из второго корпуса сразу загалдела, будто год не виделись. Алла достала сигарету, щелкнула зажигалкой («Заграничная, одноразовая, привез кто-то», – автоматически отметил Манецкий) и, глубоко затягиваясь, застыла на месте, не проявляя интереса ни к окружающей природе, ни к своим спутникам. «Ишь, фифа!» – попытался сбить возраставший интерес Манецкий в досаде на себя за то, что вот уже несколько минут он пусть исподволь, но неотрывно разглядывал Аллу.