Манецкий так не думал, не мог думать. Все это лишь отдаленно напоминало его жизнь, в равной степени все это можно было отнести к жизни тысяч других молодых сотрудников учебных и научных институтов. Оттуда, со стороны, эти мысли и прилетели, промелькнули в одно мгновение. И так же промелькнуло видение в большом зеркале при входе в институт, Он, несомненно, он, но постаревший лет на семь-десять и какой-то сдувшийся. Манецкий одним движением отмел и мысли, и видение. Но что-то все же осталось и затаилось в глубине памяти, и изредка прорывалось наружу какой-то смутной тоской или беспричинным раздражением, чем дальше, тем чаще.

Манецкий добирался до своей комнаты минут сорок. Он постоянно останавливался, здороваясь, отвечая, желая, интересуясь, выражая надежду, восхищаясь, прогнозируя. Окунувшись в привычный водоворот институтской жизни, Манецкий забыл все утренние неприятности и сам заразился всеобщим возбуждением.

Длинный стол посреди комнаты был уставлен чашками, банками с вареньем, тарелками с печеньем и пирожными. Человек десять сотрудников кафедры пили чай, обсуждая прошедший отпуск. Манецкий радостно всех приветствовал, внес свою лепту, высыпав на стол большую кучу отборных яблок, и присоединился к компании.

– Виталик, сенсационная новость: Аду Соломоновну уходят на пенсию!

– Нет справедливости в этом мире: человек еще может сам дойти до работы, а его – на пенсию.

– Вот-вот, год до пятидесятилетнего стажа не дали доработать. Варвары!

– Людоеды!

– Юдоеды!

– Виталий! Если подсуетишься, доцентская ставка твоя. Ты, главное, не тушуйся.

– Вы забываете о Липовиче! Надо же блюсти нацбаланс! Но все равно, Вить, у тебя преимущество: и стаж больше, и вообще ты наш, институтский, а этот свалился откуда-то со стороны.

В разгар обсуждения этой самой актуальной и животрепещущей темы в комнату вошла Лидочка, секретарша декана, очередной предмет небескорыстного восхищения всех сотрудников факультета.

– Лидочка, загар вам очень к лицу! Милочка, где вы достаете такие очаровательные блузки? Богиня, что заставило вас спуститься из заоблачных высей на нашу грешную землю? – раздавалось со всех сторон.

– Но и на нашей грешной земле растут плоды, достойные вас, – сказал Манецкий, предлагая Лидочке яблоко.

– Спасибо, я, собственно, на минуточку и как раз к вам, Виталий Петрович. Ознакомьтесь, пожалуйста, с приказом, – ответила Лидочка, протягивая ему бумагу.

– Что за ерунда? – удивился Манецкий, читая первые строки приказа: «Командировать на сельхозработы следующих сотрудников…кого факультета». Далее следовал небольшой список, посреди которого Манецкий увидел и свою фамилию.

– Распишитесь, пожалуйста, здесь, – не давая ему опомниться, Лидочка подсунула еще одну бумагу.

– Это еще что такое?

– Ну, как вам сказать, расписка что ли, что вы ознакомлены с приказом.

Манецкий чуть было не вспылил от такого предложения, но сдержался, поняв, что, несмотря на свою негласную власть на факультете, Лидочка все же иногда выполняет чьи-то распоряжения.

– Но я категорически не могу никуда ехать! Есть там кто-нибудь из начальства? – спросил он.

– Антон Сергеевич. Он как раз отвечает за выезд и вообще за все это.

– Я немедленно иду к нему, – сказал Манецкий, сделав движение в сторону двери.

– Вы все же распишитесь, Виталий Петрович, пожалуйста. Мне еще вон скольких обходить и с каждым что-нибудь эдакое.

– Но я все равно пойду к Борецкому, – начал было Манецкий, но потом махнул рукой, написал в указанном месте «с приказом ознакомлен», поставил число, расписался и вышел, почти выбежал из комнаты.

Он очень надеялся, что Борецкий ему поможет. Они были не то чтобы крепко дружны, но близко знакомы. Лет десять назад, когда Манецкий был командиром стройотряда в Казахстане, Борецкий ездил с ним комиссаром. Сам-то Манецкий планировал взять на это место Сережку Жука – заводилу и балагура, любимца всего их курса, но его кандидатуру не утвердили и просто-таки навязали Антона Борецкого – «для усиления политического руководства».

Однако, Борецкий с самого начала повел себя разумно, не выпячивал свою руководящую роль, отдал все агитбригадные дела и организацию празднеств в руки Жука, работал на объектах наравне со всеми и заслужил всеобщее уважение после того, как удачно погасил разгоравшийся конфликт с местными парнями из-за явного предпочтения, выказываемого поселковскими красотками приезжим молодцам. Его внушительная фигура и неторопливая речь производили самое выгодное впечатление на совхозное начальство, и Манецкий всегда брал его с собой, когда шел закрывать наряды, тем более что Антон не делал круглых глаз, когда из сумки Манецкого вместе с деловыми бумагами на свет являлись обязательные бутылки водки.

Именно Борецкий на одной из первых подобных встреч достал бутылку коньяка и предложил местному строительному начальнику сыграть в излюбленную этим начальником (и откуда только узнал!) игру – шашки. Роль шашек выполняли пятидесятиграммовые стопки – с водкой с одной стороны и с коньяком с другой. Взятие шашки подразумевало выпивание ее содержимого. Борецкий после своего вызвавшего всеобщий восторг предложения в свойственной ему манере ушел в тень, и играть пришлось Манецкому. Эта игра вошла в анналы стройотрядовского движения и навсегда вписала имя Манецкого в историю. Местный начальник одержал поистине пиррову победу со счетом 2:1. В тот год они заработали рекордную сумму, обошлись без травм и прочих эксцессов, и не получили ни одного замечания от районного штаба, так что командир и комиссар были довольны друг другом.

Позже они работали в факультетском комитете комсомола в бытность Борецкого его секретарем. Затем их дороги разошлись. Манецкий прекратил всякую общественную деятельность, за исключением минимально необходимой для характеристики, и ушел в работу и добывание денег для семьи, а Борецкий, попав в «колоду», прыгал с должности на должность и недавно стал заместителем декана. Мимоходом он стал доцентом и даже получил небольшую научную группу, которая была целиком поставлена на сотворение ему докторской диссертации. Несмотря на символическую педагогическую нагрузку, времени на научную работу у Борецкого почти не оставалось и он часто обращался за помощью к Манецкому, отплачивая ему всяческими административными услугами.

Влетев в кабинет к Борецкому, Виталий с порога воскликнул:

– Антон, что за херня? Ничего ж себе подарочек к новому году!

– Не кипятись. Это ты о чем?

– Как о чем?! Ты же приказ подписывал, что мне на картошку надо ехать!

– Первый раз слышу. Накладка какая-то вышла. Мне спустили разнарядку, я ее отфутболил на кафедры, те дали фамилии, Лидочка напечатала, я подмахнул. Я-то здесь при чем?

– Но я категорически не могу ехать. У меня работа…

– Витя, не на митинге, свои люди. Ну кому нужна твоя работа? На занятиях подменят. Скажи лучше, что халтура твоя станет, это другой разговор, но это – твое личное дело, и не могу я тебя на основании этого освободить.

– У меня двое детей.

– Из-за детей мы только женщин освобождаем, да и то не всех. Если бы еще только народился. А Колька твой, не успеешь оглянуться, тебя перерастет и младшему скоро в школу.

«Плохо, когда начальство слишком хорошо тебя знает», – подумал с досадой Манецкий.

– Не могу, понимаешь, не-мо-гу! – развел руками Борецкий. – Я тебя хоть сию минуту из списка вычеркну, но достань замену. Тебя кафедра подала, так пусть они другого человечка засунут. Единственный путь. Договоришься с Яковом Львовичем – сразу ко мне.

– Ладно, попробую, – процедил Манецкий, – кстати, что это такое с расписками выдумали. Издевательство какое-то! Взрослые, солидные люди… – завелся он напоследок.

– Тебе легко говорить! А мне надо двадцать человек сотрудников отправить. Ты думаешь, завтра столько будет? Как бы не так! Шестнадцать-семнадцать – это реально. Остальные справки представят. Мужики – тех радикулит скручивает, а женщины все больше беременеют. Чудо непорочного зачатья: глянут на объявление и тяжелеют на глазах. Готово! Извольте справку! А в былые годы еще пара умников всегда находилась: знать ничего не знали, ведать не ведали, никаких приказов не видали. И смотрят тебе нагло в глаза. А ты говоришь: серьезные, солидные люди.