– Что с ним?

– Он… – Она качает головой, ее большие карие глаза наполняются слезами. – Он пытался покончить с собой.

Слова пролетают сквозь мою голову, снова и снова, как собака, гоняющаяся за своим хвостом. Покончить с собой. Покончить с собой. Звенит звонок, а мы все стоим потерянные.

Это не может быть правдой. Люди вроде тебя не кончают с жизнью, пока не станут знаменитыми. Потом – и только потом – тебе полагается употребить слишком много героина, или проехать на дорогой машине слишком быстро по Малхолланд-драйв, или сделать другие вещи, присущие богам рока.

Позже я услышу, что Саммер порвала с тобой, что ты пошел к ней домой и плакал на пороге и сказал, что ты сделаешь это, что убьешь себя. А она все равно не открыла тебе дверь. Мне понадобится много времени – больше года, – чтобы понять, что ее расставание с тобой было храбрым поступком.

Ты покинул ее дом и уехал на ревущем «Мустанге». Позже тем же вечером родители нашли тебя в ванне полностью одетым. Единственное, что тебя спасло, – это что ты нанес порез неправильно и потерял сознание до того, как закончил начатое.

Я узнаю все это за пять минут по пути на урок истории, когда мы с Натали, Кайлом и Питером обсуждаем тебя. Парни не могут поверить, что Саммер была настолько глупа, чтобы порвать с тобой – для них ты тоже ходишь по воде. Они соревнуются, кто больше всего знает о твоих отношениях с Саммер. Это знание внезапно становится символом статуса: кто знает больше, тот твой лучший друг. Втайне я думаю, что Саммер с ума сошла, что отказалась от тебя, но молчу, потому что не знаю тебя так хорошо, как парни, но хотела бы, и вот мой шанс.

Я вытаскиваю лист бумаги, охваченная внезапным порывом написать тебе письмо. До сих пор не понимаю, почему это сделала. Думаю, мысль о мире без Гэвина Дэвиса слишком пугала меня.

Тогда я еще не понимала, но это был тот самый момент. Момент, с которого остаток моей жизни в старшей школе – остаток всей моей жизни – изменится. Момент, когда я начну терять часть себя, и мне придется отчаянно сражаться, чтобы вернуть ее за пятьсот двадцать пять тысяч шестьсот минут.

Все из-за завуалированного любовного письма.

Когда я вижу Райана в коридоре после урока, то передаю ему письмо для тебя. Вы двое как братья, я знаю, что он увидится с тобой сегодня или завтра. К концу дня мы узнаем, что тебя направили в психиатрическую больницу. В «Реабилитационный центр Бирч Гров» отправляются, когда пытаются совершить что-то вроде самоубийства в ванне. От такого девушки не сходят с ума: что драматичного и красивого в парне с разбитым сердцем? Мое воображение хватается за это, приукрашивает твои страдания. Ты получаешь мифический статус в моих глазах, этакий Байрон в агонии любви. Ван Гог, отрезающий себе ухо.

Конечно же, я волнуюсь за тебя, и мне грустно, но также присутствует чувство возбуждения: я знаю, что это неправильно, но не могу не испытывать его. Ты не просто рокер/актер, любимый всеми, который, как мы все думаем, прославится, когда переедет в Лос-Анджелес. Внезапно ты становишься Ромео, отвергнутым Розалин. Или Гамлетом, страдающим от стрел и тетивы судьбы: «Быть или не быть, вот в чем вопрос».

Меня захватила мрачная романтика того, что кто-то в нашем мире «Макдоналдсов», коровьих лепешек и евангелических церквей сделал нечто, что мы видим только на сцене. Что-то внутри меня отвечает эхом на этот отказ участвовать в ужасах жизни, ведь быть человеком искусства – мое страстное желание.

Я знаю, каково это – чувствовать беспомощность, с которой ты сражаешься. Я чувствую ее каждый день дома, где мама обращается со мной как с личным рабом, или когда Великан заносит руку просто ради того, чтобы посмотреть, как я вздрогну. Когда папа звонит пьяный, мрачноватый, давая обещания, которые он никогда не исполнит, произнося ложь, в которую верит. Иногда мне хочется просто отсидеться в стороне от моей жизни. Типа «Эй, все круто, но с меня хватит. Мир всем».

Позже ты расскажешь мне, как читал и перечитывал это письмо – единственную полученную тобой валентинку. Как мои слова послужили спасительным плотом. Как ты, каким бы невозможным это ни казалось, влюбился в меня, когда сидел заключенным в голой белой комнате «Реабилитационного центра Бирч Гров» с перебинтованными запястьями.

Думаю, безумие заразно.

Ты не появляешься в школе в течение недели, и твое отсутствие кажется ненормальным. Я к такому не привыкла. Словно кто-то внезапно убрал все цвета. Но все же мы, все остальные, продолжаем жить своей жизнью, а это означает, что после школы у меня смена в «Медовом горшочке».

Торговый центр полон людей, так что у нас очередь. Так как мы работаем только вдвоем в этой смене, а Мэтт, мой коллега/экс-парень, в служебной комнате месит песочное тесто, я стою у прилавка и бегаю от печи к подносам с печеньем, выставленным за стеклом. Я пользуюсь длинной лопаточкой, чтобы переложить печенье в пакетики покупателей, стараясь быть терпеливой, пока они выбирают, что именно хотят. Дюжина за двадцать баксов или один семьдесят пять за каждое. Дорого, но оно стоит каждой монетки. Мое любимое печенье – сахарное, с посыпкой или без. Ты не знаешь, что такое сахарное печенье, пока не попробуешь масляное, сладкое, мягкое удовольствие, которое называется «Сахарный папочка» в «Медовом горшочке». Иногда, когда я чувствую прилив храбрости, я еще поливаю его сверху глазурью.

Я ем печенье весь день и пью неограниченное количество газировки. Сгребаю тесто и запихиваю себе в рот, пока никто не смотрит. Я скидываю партии печенек на листы восковой бумаги, используя крошечную ложку для мороженого, от которой у меня мозоли. Перед печью стеклянная витрина, и не секрет, что мальчики наблюдают исподтишка, как мы, девочки, наклоняемся, чтобы поставить подносы в печь, а потом их вытащить. Все еще не могу решить, нравится мне это или нет.

Когда очередь становится слишком длинной, я бегу в заднюю комнату.

– Санчес! Помоги, я там утопаю, – говорю я.

Мэтт отрывает взгляд от муки, и мне приходится сдерживаться, чтобы не стереть белое пятно с его носа. Мы уже больше совсем не вместе, и это хорошо, но иногда мне хочется поцеловаться с ним. Нат говорит, что это совершенно нормально.

Он салютует мне:

– Да, капитан.

Мы с Мэттом встречались ровно два месяца в девятом классе. Ходили вместе на занятие по английскому, и то, что началось как ежедневный флирт, стало бурными восемью неделями торжественных заявлений, ругани и неловкости. Ему нравятся виртуальный футбол и фильмы о смешных тупицах. Я ненавижу спорт и люблю Шекспира. Этому просто не суждено было быть. Но мы все равно остались друзьями, и это я помогла ему получить работу в «Горшочке». С ним было весело – не эпичная любовь или полнейший крах сердца. Но я готова к настоящим отношениям. Серьезным Отношениям. Любви.

К ужину очередь рассасывается, и мы можем передохнуть.

– Детка, это было безумие, – говорит Мэтт.

– Вообще.

Звучит гудок, и он идет к печи, чтобы достать новую партию печенек. Воздух наполняется их теплым, сладким ароматом: орехов макадамия и белого шоколада. Я собираюсь стащить одно, когда вдруг замечаю тебя краем глаза. Ты меня не видишь. Ты идешь следом за своими родителями с опущенной головой в «Эпплби». На тебе длинный тонкий кардиган, расстегнутый поверх концертной футболки Muse. Ты, скорее всего, единственный парень, кроме Курта Кобейна, который круто выглядит в кардигане. Мой взгляд следует за тобой. Твой отец похлопывает тебя по спине, мама тянется и берет тебя за руку. В горле образуется ком.