Итак, о вере, иконах, молитвах русских. «Вообще относительно веры московская чернь погружена в грубое невежество. Когда король подступал к Смоленску, окрестные жители бежали в леса с домашним скотом и образами, на которые полагали всю надежду. Но как наши, отыскивая в лесах съестные припасы, настигли там русских и отняли у них скот, то они, разгневавшись на свои образа, повесили их для позора на деревья вверх ногами, приговаривая “мы вам молимся, а вы от Литвы нас не оборонили”. Ещё случай: у одного крестьянина вор ночью увёл вола из хлева; крестьянин сорвал образ со стены и выбросил его в окно прямо в навоз, сказав: “Я тебе молюсь, а ты меня от воров не охраняешь”. И ещё, в случае же убедительной просьбы русские молят не ради Бога или Христа Спасителя, но ради святителя Николы…».

О воле и неволе русских. «В беседах с московитянами наши, выхваляя свою вольность, советовали им соединиться с народом польским и также приобрести свободу. Но русские отвечали: “Вам дорога ваша воля, нам – неволя. У вас не воля, а своеволие: сильный грабит слабого; может отнять у него имение и самую жизнь. Искать же правосудия по вашим законам долго: дело затянется на несколько лет. А с иного и ничего не возьмёшь. У нас, напротив того, самый знатный боярин не властен обидеть последнего простолюдина: по первой жалобе царь творит суд и расправу. Если же сам государь поступит неправосудно, его власть: как Бог, он карает и милует. Нам легче перенести обиду на царя, чем на своего брата, ибо он владыка всего света”. Русские действительно уверены, что нет в мире монарха, равного царю их, которого посему называют: Солнце праведное, светило Русское».

В своих мемуарах активный участник литовско-польской интервенции шляхтич Маскевич поведал о событиях февраля 1612 года, когда в Русской Земле по грамотам из Нижнего Новгорода впервые узнали о формировании второго народного ополчения Минина и Пожарского для освободительного похода на Москву против интервентов. В составе вооружённого до зубов польского отряда, насчитывавшего свыше 300 человек, Маскевич продвигался к оккупированной поляками Москве. В обозе этого польского отряда были значительные запасы фуража и продовольствия, а также русские люди (из повествования мемуариста неясно, были ли это пленные русские или пошедшие в столицу с поляками добровольно).

Неподалёку от Николина града Можайска на отряд Маскевича с обозом из засады нежданно-негаданно для поляков с невероятным устрашающим свистом и криком напали удальцы-молодцы из крестьян-партизан, или «можайские шиши», как называли партизан польские захватчики. Шиши, при явном численном меньшинстве, воспользовавшись внезапностью своего нападения, смелостью лесного предприятия, моментально рассеяли польский отряд, обратили его в бегство, практически разгромили поляков. На сторону «можайских шишей» моментально перешли русские обозники и все обозы поляков с фуражом и продовольствием.

По рассказу Маскевича, шиши забаррикадировали снежный санный путь повозками и оперативно лишили поляков возможности двигаться по узкому проторенному пути среди глубочайших лесных сугробов. В конце концов потрёпанный атакой шишей отряд Маскевича разделился на две части, меньший отряд вынужденно повернул назад, а большая часть отряда пошла вперёд в сторону Можайска. В окрестностях Можайска поляки решили взять с собой местного проводника, чтобы, не дай бог, не попасть ненароком на дорогу в Волоколамск, где, по данным польской разведки, стояло сильное, свежее войско гарнизона русских воевод Карамышева и Чемесова.

Во время разыгравшейся, как назло, метели польским воинам ничего не оставалось делать, как взять себе в проводники местного жителя-старика, чтобы показать им неизвестную дорогу на Москву и не завести их в лапы русских волоколамских воевод. В глазах старика-проводника читалось презрение к иноземным воинам, когда он без страха повёл их в метель якобы московской дорогой. Ночью же, когда в страшной метели ничего нельзя было разглядеть вокруг на расстоянии вытянутой руки, старик-проводник повернул польский отряд в сторону Волоколамска. В конце концов, как написал Маскевич, этот благообразный невозмутимый старик оказался почище «можайских шишей», потрепавших польский отряд в окрестностях города.

Когда спала метелица, польский отряд оказался всего на расстоянии одной мили (около семи вёрст или 7,5 километра) от крепости Волоколамска и наверняка попал бы в позорный плен к русским воеводам. Об этом Маскевичу и его спутникам рассказал случайно повстречавшийся польский пан Руцкой со значительной охраной. Польский отряд после подсказки Руцкого спешно повернул назад от Волока. Отважному старику-проводнику, глядевшему на поляков презрительно и свысока, паны тут же отрубили голову.

Описанный Маскевичем подвиг русского крестьянина поразил многих видавших разные виды и опасные злоключения поляков: «Мы же не сделали ничего плохого этому старику – почему же он нас хотел погубить?» Раньше Маскевич снисходительно описывал, как в том же Можайске местные воеводы-коллаборанты (как потом выяснилось, Тимоха Микулин и Семён Блинов) и «ласковые попы» торжественно встречали поляков по своему обыкновению хлебом и солью, с образами и при большом стечении народа. И было всё это всего два-три года тому назад, когда Можайск «целовал крест» королевичу Владиславу. Теперь же иноземным оккупантам в преддверии второго народного ополчения Минина и Пожарского надо было считаться с очагами русского народного сопротивления непокорённых местных жителей и расширяющегося партизанского движения с лихими «можайскими шишами».

Благодаря таким «можайскими шишами» и безвестному «можайскому Сусанину» стремительно сокращалось время Русской Смуты в умах и сердцах русского народа, робко, но неуклонно намечался излёт Смуты. Второе народное ополчение Минина и Пожарского было обречено на успех в освобождении столицы Московского государства от его внешних врагов и внутренних предателей-коллаборантов не только вследствие организации военного народного ополчения и выхода его из Нижнего Новгорода на Москву, пусть окольными путями, через Суздаль, Кинешму, Кострому и Ярославль, но и борьбой шишей. В то время как русская ратная сила ежедневно, чуть ли не ежечасно росла в Ярославле, народ уже одновременно вёл ожесточённую борьбу с оккупантами, показывая отчаянное сопротивление иноземным порядкам и вооружённым до зубов наглым иноземцам с «их вольными порядками».

Именно тогда земские ратники и казаки, недовольные управлением казацких атаманов, толпами уходили от Заруцкого, с его бредовыми идеями посадить на престол сына Марины Ивана-ворёнка, и в меньшем количестве от Трубецкого. Недовольные и поляками, и атаманами вооружённые люди составляли отдельные отряды, скрывались в разорённых деревнях, в лесах и оврагах, нападали на поляков, рыскавших поблизости Москвы и даже в отдалении от столицы в поисках продовольствия и фуража, часто нападали и на приспешников поляков. Таких народных борцов и благородных разбойников русские и поляки в насмешку называли «шишами», только скоро прозвище «шиш» стало даже почётным в глазах народа, поскольку партизаны-шиши действовали честно и принципиально: своих русских не трогали, не грабили, нападали только на поляков и приспешников поляков, показывая примеры молодецкой удали, смекалки и ловкости.

В партизанские отряды шишей с радостью шли люди разного происхождения, от простолюдинов-крестьян и посадских людей до дворян и детей боярских. Зимой 1612 года полякам не стало житья от «разбойных» действий партизан-шишей; особенно сильно вредили шиши оккупантам, отбирая у них продовольствие и фураж, мешая им собирать большие продовольственные запасы и фураж по деревням и сёлам в окрестностях Москвы.

Тот же шляхтич Маскевич в своём «Дневнике» писал с какой-то затаённой горечью, мол, не понимают нас русские шиши:

«Бумаги не стало бы, если бы начать описывать бедствия, какие мы тогда претерпели. Нельзя было разводить огня, нельзя было ни на минуту остановиться – тотчас, откуда ни возьмись, – шиши. Как только роща, так они и осыпят нас… Шиши отнимали запасы и быстро исчезали…»