Весть о том, что из Нижнего Новгорода скоро пойдёт на Москву народное ополчение Пожарского – Минина, быстро разнеслась по Русской Земле, ратные вооружённые силы стали подходить к нижегородцам со всех сторон. Пожарский с нижегородцами рассылал по всем большим городам грамоты народного ополчения, в которых говорилось, между прочим, следующее:

«Теперь мы, Нижнего Новгорода всякие люди, идём на помощь Московскому государству. К нам из многих городов прибыли дворяне, и мы приговорили имение своё и дома с ними разделить и жалованье им дать. И вам бы также поскорее идти на литовских людей. Казаков не бойтесь: коли будем все в сборе, то всею землёю совет учиним и ворам не позволим ничего дурного делать… Непременно надо быть вам с нами в одном совете и на поляков вместе идти, чтобы по-прежнему казаки не разогнали бы нашей рати…»

В призыве грамот «не бояться казаков» всё же проскальзывала теневая сторона обращений: робели ополченцы перед казаками, побаивались смелые воины второго народного ополчения вместе со своим опытным военачальником Пожарским лихих казаков из первого ополчения…

Эти грамоты читались повсюду на мирских сходах, город сносился с городом через грамоты, собирались народные деньги на «всеобщее народное ополчение». Опять, после неудачи первого ополчения Ляпунова, собиралась на бой Русская Земля своим более организованным вторым народным ополчением Пожарского и Минина. О серьёзности намерений его вождей говорило хотя бы то, что ополченцам сразу же при выходе из Нижнего Новгорода было роздано жалованье: сотники и десятники получили по 50 рублей, конные дворяне – по 40 рублей, остальные – по 20 рублей. Вожди второго ополчения знали, что для ведения войны потребуется денег гораздо больше, чем собрано и роздано ополченцам, потребуется осторожность обращения с деньгами при понимании непреложного факта, что не только поляки – враги Москвы, но и казаки, и предатели-коллаборанты, засевшие в Кремле, – из той же породы опасной и злодейской…

Поляки и предатели-бояре, прознав о сборе второго ополчения в Нижнем и скором выходе его на «священную битву» с врагами Москвы, начали уговаривать патриарха Гермогена, чтобы тот написал в Нижний Новгород и запретил его организаторам поход на столицу. Были долгие и мучительные уговоры изменников, самыми активными из которых были «первый боярин» Мстиславский, «златоуст-Каша» с нечленораздельной речью – Иван Никитич Романов, мол, ты, патриарх, должен изменить опасную для них ситуацию в корне:

– Ты же не хочешь нового пролития русской крови, останови их, нижегородцев, запрети им идти на Москву…

Но сломить изменникам патриарха, склонить на свою сторону никак не удалось. И удастся ли – вопрос из вопросов. Ответ на вопрос изменников Гермогена был твёрдым и непреклонным:

– Да будет милость Божия над ними, идущими на Москву, и от нашего смирения благословение… А на изменников пусть изольётся великий гнев от Бога… А от нашего смирения да будут прокляты московские окаянные изменники в сем веке и в будущем…

Суровое проклятие стойкого патриарха распространялось не только на боярина Ивана Кашу Романова и других «первых бояр», преуспевших в изменах и предательствах, но и на юного стольника Михаила Романова, активного приспешника польских оккупантов. Льстивые «романовские летописцы» наверняка записали бы им в подвиг «борьбу с поляками», если бы Иван Никитич Романов и Михаил Фёдорович с матушкой заперлись у себя на подворье и носа оттуда не высовывали. Но все Романовы и их многочисленные родичи сидели кто в Москве, кто в самом Кремле, влившись в боярскую массу предателей-коллаборантов, не конфликтуя с польскими оккупантами по поводу лошадиной туши или снопа овса. Были бы конфликты Романовых с поляками в Кремле, то было отражено летописцами и свидетелями, – только Романовы жили с поляками «душа в душу».

Кремлевские предатели и Романовы в их числе в январе 1612 года рассылают в ответ на грамоты народного ополчения грамоты «московских бояр», где обличались князь Трубецкой и казацкий атаман Заруцкий:

«Теперь князь Дмитрий Трубецкой да Иван Заруцкий стоят под Москвой на христианское кровопролитие и всем городам на конечное разоренье… Ездят от них из табора по городам беспрестанно казаки, грабят, разбивают и невинную кровь христианскую проливают, насилуют православных христиан, боярынь и простых жён берут на блуд, девиц растлевают насильством мучительским, церкви разоряют, иконы святые обдирают и многие скаредные дела на иконах делают, чего ум наш страшится написать… А мы прихода большого войска королевича Владислава ожидаем с радостью… Сами можете рассудить, что Московское государство усмирить и кровь христианскую унять можем только королём Сигизмундом и сыном его Владиславом…»

Пугая народ русский большим польским войском Сигизмунда и Владислава, бояре ничего не приукрашали, говоря о зверствах и бесчинствах казаков Заруцкого и Трубецкого. Только в грамоте «московских бояр» ничего не говорилось о заточении с их ведома в темнице патриарха Гермогена, противящегося боярскому предательству, бьющегося из последних сил за веру православную. Ничего не говорилось о том, что «первые бояре» с польскими оккупантами обрекли несокрушимого старца-патриарха на голодную смерть в темнице… А московские летописцы отметили, что патриарх Гермоген погиб голодною смертью уже 17 февраля 1612 года, всего через месяц с небольшим после написания грамоты «московских бояр» православному русскому народу. Погребли патриарха без подобающих его сану церемоний, тайно в Чудовом Кремлёвском монастыре.

Ещё до Нового 1612 года воевода Пожарский отличился и в принятии важных политических решений, и в стратегии, и в тактике ведения военных действий второго народного ополчения. Пожарский убедил Минина и всех своих сотников и десятников, что, выступив из Нижнего, идти прямым ходом к Москве на соединение с казаками Заруцкого и Трубецкого – это обречь войско на жалкую судьбу ополчения Ляпунова, повторить судьбу «начального человека» Прокопия Ляпунова, зарубленного на казацком круге из-за внутренних противоречий, предательств и интриг. Прежде чем объединяться с войсками Заруцкого и Трубецкого, ополчению Пожарского надо было проявить себя в принципиальном разъединении с казаками, почувствовать уверенность в своих силах, утвердиться в своей освободительной миссии главной движущей силы освобождения столицы от внешних врагов поляков и внутренних врагов-изменников.

В январе 1612 года Пожарский объявил своему войску, нацеленному на освобождение Москвы, что нижегородская рать сначала пойдёт на выручку его родного Суздаля, осаждённого польскими полками. А там, в случае скорого успеха, можно и утвердиться в скором походе на столицу. Пожарский недаром хотел сделать свой родной Суздаль первостепенным местом сбора русских воинских вооружённых ратей и новых народных ополчений (с оружием и без оружия) со всех концов Московского государства.

Именно на своей малой родине незаурядный политик Дмитрий Пожарский предполагал созыв Земского Собора, на котором были бы представлены все русские города и земли. И при сборе в том же Суздале выбранных представителей земель и городов русских можно было бы поставить вопрос об избрании царя – по примеру избрания на Соборе царём Годунова. Пожарский говорил своему соратнику Минину, другим сотникам и десятникам:

– Как будут все понизовые и верховные города в сходе, мы всею землёй выберем на Московское государство государя, кого нам Бог даст.

– Да, действительно русский царь должен быть избран Земским Собором из выборных представителей всех городов и земель, а не лихими пьяными казаками, выдвинувшими на престол множество самозванцев… – соглашался с Пожарским староста Минин.

– Только Заруцкий мечтает ворёнка Ивана Маринкиного на престол продвинуть… – хмыкнул сотник Фрол Сидоров. – Или самому на престол опекуном царевича запрыгнуть, договорившись с Маринкой, пока ворёнок Иван маленький и не вошёл в силу…