Он знал, что мальчику будет плохо, когда он уйдет, что после всего, перенесенного Питером, оставлять его одного — жестоко до бесчеловечности.

Но выбора не было.

Питер должен жить.

И если для этого надо, чтобы Тони умер, то он сделает это, счастливо улыбаясь.

Вот только Тони неосмотрительно забыл свои собственные слова. Он всегда твердил Питеру, что тот должен быть лучше.

Мальчик услышал, запомнил, сделал выводы и принял, как руководство к действию.

Тони искал способ спасти его пять лет.

Питер управился за полтора года.

Тони знает, что он счастливчик, как бы жутковато-иронично это ни звучало.

Пару раз он, кляня свое ненавистное любопытство, аккуратно интересовался, помнит ли Питер что-то о тех пяти годах. Тот отвечал скупо и непривычно односложно, но Тони все же понял, что время там тянулось невыносимо долго. Он пытается себе это представить и задыхается от ужаса, не в силах ненавидеть себя еще сильнее, что заставил мальчишку пережить все это.

Ведь он сам, казалось, только-только обессиленно закрыл глаза, чувствуя, как каждая клеточка организма буквально кричит от боли, как вдруг снова резко распахнул их.

И навсегда врезалось в память, какими белыми были стиснутые на столешнице — откуда на поле стол?! — пальцы Питера. И как медленно в следующую секунду по любимому лицу потекли слезы, которые Питер и не думал вытирать…

— Я, правда, до сих пор боюсь, — вдруг звенит в уютной тишине слишком напряженный голос Питера. — Вдруг проснусь, а тебя нет, а все это мне лишь снилось. Ничего нового, да? Я банален и предсказуем.

Тони вновь — в который раз за эту ночь? — задыхается, чувствуя, как заворочалось внутри что-то тяжелое, неизбывное — не выдохнуть и не выплюнуть. Невольно вспоминается Тот Их Полет, и Питер, болтающий чушь про отложенные в него зародыши монстра. Вот только тем, кто носил внутри Чужого, было намного легче. Тот хотя бы мог разорвать грудную клетку и, пусть ценой отнятой жизни, но даровать несчастному покой.

Им даже в этом сомнительном утешении отказано.

Это с ними навсегда.

С ними обоими.

Но пока они оба здесь, пока он слышит его дыхание и ловит губами на виске стук его сердца, он готов с этим смириться.

— Я тоже, — отвечает с усмешкой Тони, подсознательно чувствуя, что его привычная язвительность в данном случае лучшее лекарство для захандрившего паучка, — Но потом понимаю, что бояться глупо. Ну умрешь ты еще раз, так я снова тебя вытащу оттуда. Клятвенно обещаю, управиться на сей раз быстрее. А то такими темпами наша разница в возрасте из просто неприличной станет просто карикатурной. Если в процессе перестараюсь и сам сдохну… Что ж, придется тебе опять поднапрячься, ты у меня уже теперь опытный. Предлагаю вообще написать протокол для Пятницы на такие случаи, нужно оптимизировать процесс, как считаешь?

— Согласен, — на удивление быстро включается в игру Питер, — представь насколько все упростится. Вот помрешь ты эпично в очередной раз — миры же постоянно хотят, чтобы ты их спасал, правда? А я такой зевну, лениво выдаю: «Пятница, детка, протокол «I’ll be back», а сам разваливаюсь в кресле и закуриваю сигару.

— Ага, — кивает Тони, — а потом я через пять минут возвращаюсь и за сигару тебе уши оборву.

— Не оборвешь, — смеется Питер и укладывает голову ему на плечо, — я ведь могу ради этого протокол и попозже активировать. Побудешь лишних десять минут мертвым, тебе порой полезно.

То, что они, оказывается, уже способны шутить на эту тему, поднимает в душе Тони такую бурю эмоций, что он только стискивает зубы.

Он всегда верил, что это все же когда-то пройдет. Когда-то однажды он перестанет просыпаться по ночам в холодном поту и со сведенными судорогой конечностями. Когда-то Питер не будет замирать посреди оживленного разговора и смотреть в пустоту остановившимся взглядом.

А сейчас, улыбаясь его шуткам на ту тему, что так долго была полным табу, слыша, как из голоса исчезает глухая тоска, которая так часто теперь там появлялась, он верит, что это сбудется.

Он знает: тоска исчезла лишь на время. Но даже это сейчас их очередная маленькая победа. А больше ничего и не надо.

— Вот только что мы будем делать, — Питер выворачивает голову, чтобы с озабоченным видом заглянуть Тони в глаза, — если вдруг умрем оба? Пятница додумается сама активировать очередной протокол?

Тони медленно берет его лицо в ладони, долго смотрит в глаза, блестящие так, что звездам должно быть стыдно, и тихо отвечает:

— А зачем? Если мы там оба?

И резко вздрогнувший Питер, лихорадочно прижавшийся к его губам, похоже, совершенно с этим согласен.

— Хочу тебя, — прерывисто шепчет он, — здесь, сейчас, пожалуйста…

Не то чтобы Тони надо было просить…

Одежды на них почти нет, но все равно время, потраченное на избавление от нее, кажется самым бесполезным в жизни. Питер торопится, Питер нервничает, Питер дергает ногой, запутавшейся в штанине, и громко ругается.

Тони думает, что сейчас эту несдержанность ему простил бы даже Кэп. Ведь это способ Питера победить смерть.

Раз и навсегда.

Мальчишка, наконец, остается совершенно обнаженным и падает на песок. утягивая за собой Тони. Но тот не может не отстраниться, потому что то, что он видит… Черт, это прекрасно, это гребаное Искусство, это то, чего он не заслужил, но почему-то имеет. Он у судьбы в громадном долгу, но сейчас, почти благоговейно глядя на хрупко-идеальное тело, в свете Луны кажущееся выточенным из мрамора, он этого совершенно не боится.

— Не торопись, — шепчет он ему, нависая низко-низко, так, чтобы поймать дыхание, — я хочу любить тебя долго и нежно. Так, как ты заслуживаешь этого, больше, чем кто бы то ни было на этом свете.

И Питер, только что пылающий нетерпением, моментально считывает его настроение, замирает на пару мгновений, а потом мучительно медленно и нежно-нежно гладит его перепачканные в песке волосы.

Тони думает, что если бы он умер вот сейчас, то даже не захотел бы возвращаться, ибо лучшего момента для смерти просто не найти.

Но для жизни этот момент еще лучше.

Он ловит запутавшуюся в его жестких волосах ладошку, целует ее, слегка прикусывает подушечки, зная, как Питер это обожает, и тихо шепчет: «Пойдем».

Так и не отвернувшись от Питера, уверенно идя спиной вперед и крепко держа его за руку, он заходит в ту самую лунную дорожку.

— Тооони, — улыбается Питер, — боже, какой ты романтик!

Не отвечая, он отступает все дальше от берега. Теплая вода доходит уже до колен, мягко обволакивает и баюкает, впуская в свои, почти материнские объятия.

Тони не может оторвать взгляда от Питера. Если раскинувшийся на песке, он казался произведением Искусства, то сейчас, облитый светом Луны — их верной союзницы на сегодня, растрепанный, нетерпеливо отбрасывающий с лица непослушную челку, он кажется чем-то, чему даже невозможно дать определение.

Тони силится найти достойные слова, но с его губ слетает самое примитивное:

— Ты прекрасен… И ты мой.

Питер, в глазах которого мечется и стонет лунное пламя, приближается вплотную и тихо-тихо отвечает:

— Твой. И ты мой тоже.

И будь Тони проклят, если это не лучшее признание в любви, что он слышал.

Они целуются бесконечно долго. Никуда не торопясь, словно у них есть все время мира. Хотя кто сказал, что это не так?

Желание, которое обычно сжигает пожаром и требует немедленно присвоить себе, сейчас тоже искреннее и горячее, но при этом настолько припорошенное нежностью, что Тони кажется: он готов вечность провести вот так. Просто целуя, просто прижимая к себе, просто упиваясь теплом рук, ласково проходящихся по спине, просто понимая, что это взаимно. И что это, наверно, больше, чем он вообще когда-либо надеялся за свои прожитые полвека.

А потом Питер, уже тяжело дышащий, обхватывает его руками за шею, а ногами за поясницу, и Тони еле успевает подхватить его.

В воде это непривычно и намного проще. Она бережно держит, помогает, сносит голову и дарует уверенность.