От алкоголя Питер все же отказывается, взамен вытребовав ведерко мороженого, и теперь увлеченно его поедает, валяясь на животе на кровати, болтая ногами и загребая ложкой огромные кусочки.

Тони, устроившись рядом на подушках, медленно потягивает пиво и, не отрываясь, смотрит на эту очаровательную картину, от которой все его родительские инстинкты орут от умиления. Вот только слишком разительно то, что он видит, контрастирует с тем, что он слышит.

— На самом деле, — с невыносимо умным видом рассуждает Питер в промежутке между двумя ложками мороженого, — во всех этих историях, конечно, девяносто девять процентов бреда, суеверий и подсознательных страхов, которые нашли вот такое воплощение. Я столько всего про это прочел, что теперь на земле мало таких специалистов по истории идеи воскрешения, как я. И да, я быстро пришел к выводу, что, увы, все эти истории про зомби, вуду, вампиров... Ну хрень же, что спорить. А вот некромантия… Ооо, ты просто не представляешь, сколько там интересного и интригующего можно нарыть, если копнуть поглубже!

Тони явственно чувствует, как похолодело сразу везде. Начиная от пяток и кончая волосами. Да-да, раньше он не знал, что и волосы холодеть могут. Ужас — вообще штука, открывающая глаза на многое.

— Только не говори, что… — кое-как выдавливает он и запинается, не находя слов, чтобы выразить совершенно кошмарную мысль, от которой волосы не то что похолодели, а, кажется, приготовились дружно спрыгнуть с головы и умчаться вдаль с истеричными воплями.

— Нууу… — Питер мнется, рассеянно вертит в руках пустую ложку, притягивает к себе ведерко, с надеждой заглядывает в него, огорченно поднимает на Тони грустные глаза и, шмыгнув носом, печально спрашивает: — А больше точно нет?

— Питер!!!

Одному богу ведомо, каким чудом Тони сдерживается от выплеска отборной ругани. Он тут пытается не свалиться в истерику от того, что, похоже, сейчас окажется результатом неких чернокнижных ритуалов, а эта мелкая сволочь настолько уверовала в свою безнаказанность, что очевидно издевается и напрашивается на отменную порку!

Названная сволочь еще пару минут изучает его взглядом, в глубине которого вспыхивают мини-взрывы веселья, видимо, прикидывая, где же грань терпения Тони, пока не решает сжалиться наконец.

— Да расслабься ты… Конечно, было бы забавно засунуть твое тело в полночь в глухом лесу в нарисованную моей кровью на голой земле пентаграмму, произнести длинное и нихрена не понятное заклинание и посмотреть, что из этого выйдет. Наверно, круто было бы! Прикинь, ты бы стал тогда моим рабом и исполнял бы каждое мое желание! Но, увы, — Питер так разочарованно вздыхает, что Тони на миг ему даже сочувствует, — как только я принялся рассчитывать, сколько моей крови нужно, и смогу ли я с учетом моей мутации после этого сразу же нормально функционировать или придется отдохнуть хоть пару часиков, как вдруг что-то засверкало и позади меня нарисовался Мистер Маг собственной персоной. Я чуть не заржал: и стоило за ним столько бегать, спутники взламывать, по горам скакать не хуже горных козлов. Или баранов? Кто там по горам носится? Как только запахло жареным, сам явился не запылился и смотрит так, словно я его вконец замучал. «Ты не отступишься, да?» — спрашивает не то язвительно, не то обреченно, и не поймешь даже. Я хмыкнул только: а что, сразу не понятно было?! Я вроде по-человечески говорил, не по-паучьи. «Ты даже не понимаешь, в какие опасные игры пытаешься играть, мальчишка!». «Очень даже понимаю, мистер Стрэндж, — отвечаю, а сам опять кипеть начинаю, — но вы сами меня к этому толкнули. Так что не мешайтесь, пожалуйста. Если остановите меня сейчас, я все равно это сделаю позже, вы же уже это поняли». Он молчал так долго, что я всерьез испугался, что на него от возмущения какой-нибудь магический столбняк напал. Кто их, колдунов, знает… И тут он отмер и говорит: «Если во Вселенной после всего этого начнет твориться необъяснимая херня, я отправлю разбираться с ней тебя и твою Спящую красавицу, а сам умою руки, понял меня?!». Я в первую секунду не догнал, что он имеет в виду. А потом… Смотрю на него во все глаза, рот разинул, ни вздохнуть, ни слова выдавить… А он меня за руку как дернет, и мы — раз! — и в клинике мисс Хелен, прямиком в ее кабинете. Стою, как истукан, и думаю, сплю я или нет. А он уже с ней говорит, что-то втолковывает на ее языке, руками машет. Она отвечает торопливо, кивает, указывает куда-то. А я стою… И одна мысль. «Неужели? Неужели? Неужели???». Мне потом только сказали, что я, оказывается, сообщение послал полковнику, что мы с доктором в Корее, тот уже всех на ноги поднял. А я этого не помню. Ничего. Не помню, как к палате меня привели, как я под дверями на полу сидел, словно щенок, пока Стрэндж внутри был, как на всех смотрел, словно безумный, и ни на один вопрос не отвечал. Мне все это медсестра потом рассказала, Су Лим, хорошая такая. А я первое, что помню, это звук, с которым дверь открылась. А второе, как Стрэндж мне руку на голову положил. Я же так и сидел, шевельнуться не мог. А он неожиданно мне волосы поворошил, так по-доброму, так ласково… Правда, тут же руку убрал и говорит, вроде как сухо. Но я-то прямо чувствую уже, что притворяется только: «Все, сейчас спит. Скоро проснется. Можешь зайти, если хочешь присутствовать при этом». И вот тут я заплакал второй раз. Сижу, слезы размазываю, встать не могу, внутри вообще не понимаю, что творится. И так на себя обидно стало! Столько всего пройти, а теперь не могу последний шаг делать. Вот сейчас ты проснешься, а меня при этом нет!.. Сейчас смотрю назад и так смешно от себя, нашел из-за чего переживать… А тогда действительно вот это самым несправедливым казалось! Доктор тоже на меня смотрит-смотрит, ждет, а я… И тогда он фыркнул: «Сиди уж, герой!», махнул рукой — и я в палате, торчу возле стола в кресле. А на кровати ты… И рука твоя вдруг вздрогнула…

Он резко замолкает, рывком встает, при этом ненароком зацепив ногой давно позабытое ведерко, с шумом скатившееся на пол. Сдергивает с кровати невесомое одеяло, нервно кутается в него и медленно подходит к огромному окну, утыкаясь лбом в стекло.

Тони отлично понимает все, что он сейчас услышал. Он тоже не может встать и не может шевельнуться. Прийти в себя помогает лишь режущая боль в ладонях от впившихся ногтей.

И тут же по глазам бьет никогда не виденная им, но вдруг так ярко представившаяся картина.

Его мальчик, одинокий, перепуганный, растерянный, сжавшийся в пустом коридоре в комочек, потерявший почти всё… Но все равно отчаянно, безумно, бесконечно смелый.

Тот самый мальчик, бездонные глаза которого осветили всю комнату, когда он, казалось, всего лишь миг назад сдавшийся под натиском нечеловеческой боли, вновь пришел в себя.

И это видение разрывает путы, сковавшие тело. Он в долю секунды оказывается рядом, сгребает его в объятия, сжимает вздрагивающие плечи и шепчет:

— Все, малыш, все… Все закончилось… Слышишь? Я здесь, потому что ты — молодец. Ты справился. Ты сделал то, чего никто бы не смог. Слышишь?..

Хочется сказать так много, что не получается почти ничего. Но одно он сказать просто обязан.

— Я никогда тебя не оставлю, больше никогда, верь мне. Люблю тебя, слышишь, Питер?

И в медленно поднявшихся на него влажных огромных глазах он видит, что ему верят. На него надеются. Его любят.

Он знает точно: чудеса случаются.

— А я сказал, что мы поедем на Ямайку!

— Сдалась вам эта Ямайка, повторяю в сотый раз: Мадагаскар круче!

— Чем?! Пингвинами, что ли?!

— Хотя бы! Всю жизнь мечтал услышать «Улыбаемся и машем» из первых уст.

— А я хочу ямайский ром!

— Закажите, в чем проблема? Уже к вечеру будет стоять на столе, а при желании наливать вам его будет полуголая туземка.

— Ого! Я слышу нотки ревности?!

— Еще чего! Не дождетесь.

— Вот и договорились. А пока мы с туземкой будем дегустировать ром, закажу тебе пингвинов. Чтобы не скучал. Согласись, что это будет вполне справедливо. Улыбаться и махать нам с туземкой будете вместе. Они тебя научат.