Он замолкает, с силой трет лицо руками и резко поднимается. Тони безмолвно смотрит, как тоненькая фигурка подходит к самом краю крыши и замирает там, судорожно вцепившись руками в растрепанные волосы.
— Думал, сдохну прямо там, — это звучит так доверчиво, так по-детски жалобно, что Тони очень хочется снова схватить мальчишку и укрыть от всего мира, но не может даже шелохнуться. — Просто от переизбытка эмоций. Не рассчитан, наверно, человеческий мозг на такое, и даже мой, с моими особенностями, все равно не рассчитан. В этих гребаных снах я так привык видеть тебя наполовину… ну… в общем, ты понял… Я и забыл, какой же ты красивый, какой… — он судорожно вздыхает, — и вот теперь не во сне, наяву — хотя я себя ущипнул, да, ну чтобы убедиться, а вдруг все же сон! — вижу такого, каким ты был, и это… Это... Короче, я в тот момент окончательно понял, что если мне предложат душу свою взамен отдать, я заору по-дикому: «Давайте быстрее, быстрее же, ну!!!»
Тони, не в силах шевельнуться, сидит на давно нагревшемся от тела камне и отчаянно пытается не думать, чем же, мать твою, чем в своей грешной, беспутной, неприкаянной жизни он заслужил этого мальчика?! Пытается не думать и не может.
Но одно он знает точно.
Кажется, в тот, затерявшийся в беззаботной прошлой жизни, день, когда он, ослепительно улыбаясь, вошел в небольшую квартирку в Квинсе, он сорвал главный джек-пот в своей жизни.
====== Расскажи мне (часть 3) ======
Эта странная ночь длится, длится и длится. Тони позволяет себе забыться, выпустить сознание из жестких тисков повседневности и представить, что они затерялись между миров и времен, и все, что у них есть, — эта дрейфующая среди равнодушных небес крыша.
Ну и еще они сами друг у друга, конечно…
А не именно это ли однажды назвали Раем?
Питер невольно ежится и зябко обхватывает себя обеими руками, сразу становясь еще более хрупким и беззащитным. Неотрывно глядя на это тоскливым взглядом, Тони, конечно, абстрактно понимает, что это «хрупкое» создание однажды в одиночку завалило Барнса и Уилсона, выстояло против Кэпа и отшвырнуло фургон, словно спичку. Но вот конкретно сейчас ему на это настолько наплевать, что он наконец стряхивает с себя дурманящую неподвижность, быстро подходит и сграбастывает пацана в охапку. Защитить, уберечь, оградить — это вплавилось в подкорку, вросло в нервные волокна, пронизало спинной мозг.
Какую бы невероятную работу ни проделал Питер, как бы сильно он ни поражал Тони с каждым словом, как бы ошеломительно ни изменился по сравнению с тем парнишкой, что верещал: «Чувак, у тебя железная рука, вау, круто!», для Тони он навсегда останется Его Мальчиком. И нет, это не потому, что Тони не признает в нем равного себе. Давно признал, чего юлить, и не только равного. Он на полном серьезе считает парня таким талантом, который вот-вот станет круче своего наставника. Видит бог, от этой мысли он испытывает такую неукротимую радость, какую ощущал, пожалуй, лишь во время первого полета в Марке.
Но при всем при этом он всегда, может быть, даже понимая бесполезность и ненужность своих действий, будет его защищать, оберегать и охранять.
Просто потому что Тони любит его. А с любимыми людьми он не может иначе.
— Замерз? — негромко спрашивает Тони, не находя в себе сил даже удивиться глупости собственного вопроса.
Не он ли сам встраивал в костюм систему обогрева, по желанию владельца функционирующую в автоматическом режиме и не нуждающуюся в отдельных приказах для того, чтобы поддерживать комфортные условия? Но Питер так мелко дрожит, что Тони понимает: в автоматический режим Паучок систему так и не перевел и теперь расплачивается за это. Вариант, что мальчик дрожит вовсе не из-за низкой температуры окружающего воздуха, он предпочитает загнать на задворки сознания.
— Может, домой? — очень осторожно прикасается он холодными губами к краю уха и не столько видит, сколько чувствует, как тот молча кивает.
Не давая ему шансов возмутиться, он активирует броню, подхватывает не успевшего среагировать мальчишку в охапку и взлетает. Тот недовольно возится в плену железных рук, возмущенно бубнит, и Тони искренне рад, что его невольная широкая улыбка скрыта забралом шлема.
По пути он отдает Пятнице указания набрать ванну погорячее и капнуть в нее чего-нибудь расслабляющего. Им сейчас явно не помешает, причем обоим. Наверняка, были в жизни Тони часы, более тяжелые морально, но сейчас он совершенно точно в это не верит.
В ванной, отделанной в любимых Питером кремовых тонах, их милосердно окутывает благословенное тепло. По изрядно замерзшим телам моментально пускаются в оголтелый пляс миллионы мурашек. От гостеприимно пенящейся белыми шапками ванны (которая больше похожа на средних размеров бассейн) исходит насыщенный запах чего-то незнакомо-сладкого, фруктового, который хочется вдыхать полной грудью.
И, кажется, Тони впервые за всю ночь позволяет себе сделать именно это.
Сгружая Паркера на пол и не давая даже шагу ступить, одним нажатием он дезактивирует костюм Питера, довольно думая, какой же удачной была мысль продублировать кнопку свертывания костюма на спине.
— Залезай, — слегка подталкивает он его в спину, машинально цепляясь взглядом за свежий синяк справа, почти на боку, но благоразумно решает промолчать.
Даже если пацан опять влип в неприятности, сейчас не до них. Как бы жутко ни звучало, но синяком меньше, синяком больше — Тони с этим уже смирился.
Питер, видимо, тоже трезво оценив предлагаемое удовольствие, уже не спорит и сноровисто скидывает остатки одежды. А затем со сдавленным вздохом наслаждения ныряет в огромную ванну, уходя с головой под воду так, что лишь весело выскакивающие на поверхность пузыри ябедничают о его местонахождении. Тони усмехается и следует за ним буквально через пару секунд, еле удержавшись от того, чтобы не застонать гортанно от того, как же ему, черт возьми, хорошо.
Он усаживается, вылавливает мальчишку под водой за лодыжку и притягивает к себе. Магия воды и неги действует на непокорное создание удивительным образом. Тони всегда благоговеет перед зрелищем превращения самовольного и порой бесящего до стиснутых кулаков упрямца в податливого и на все согласного почти ангелочка, хоть сейчас нимб над головой повесь, честное слово. Из паутины сплести, что ли…
Он мягко заставляет Питера откинуться себе на грудь и неторопливо скользит пальцами по так и не поддающейся никакому загару коже. В этих движениях нет ничего, кроме неги и ласки. Ни единого намека на что-то большее, хотя ситуация, казалось бы, более чем располагает.
Просто Питер для него сложный феномен. Ученик, любовник и ребенок в одном лице. И нет, Тони это уже давно не пугает и не заставляет бежать к психиатру с воплями о собственной ненормальности. Наоборот, он счастлив. А если кто-то скажет, что это неправильно, когда весь мир концентрируется в одном человеке, он лишь снисходительно посоветует завидовать молча.
— Продолжишь? — почти неслышно шепчет он, разрываемый надвое противоположными чувствами.
Половина его разъяренно вопит, что хватит мучать мальчика, который и так добровольно взвалил на себя ношу, неподъемную для любого другого. Вторая, истекая едкой желчью, ненавидя саму себя, сухо парирует, что иначе никак.
И Питер согласен со второй.
— Мисс Хелен сказала, что теперь дело за нами. Чем быстрее мы придумаем, как реализовать нашу, по ее словам, «безумную затею», тем лучше. Этой же ночью мы с Роуди вылетели в Тибет. Пока до Китая в самолете добирались, вроде еще ничего было. А как оказались в этих безлюдных горах на расстоянии всего нескольких сотен километров, вот тут меня и заколотило. Полковник на меня так тревожно поглядывал, даже предлагал остаться внизу, типа, он и сам доберется. И он добрался бы, конечно, я ни капли не сомневаюсь, вот только… Вы ж понимаете, что даже полуживой, зубами цепляясь, но я все равно бы никогда не остался, а если нужно, то ползком бы дополз? И вот отыскали мы ту долину, где Стрэндж остановился в крохотной деревушке, дом его нашли, стоим за дверями, а я не могу руку поднять, чтоб ее открыть. Не могу и все тут. И вообще с места сдвинуться не могу от паники. И вдруг она сама распахивается, доктор выплывает так величественно и спокойно говорит: «Долго искали, я думал, раньше управитесь». Ах ты ж, гад, подумал я. Вот только еще не знал тогда, насколько он все же гад.
