— Первую годовщину Питер встретил очень тяжело, ведь вас тогда еще не было с нами, — негромко добавляет Пятница.

О да… Он знает это. Мэй, похудевшая, бледная Мэй потом, когда все осталось позади, однажды сухо обронила пару слов об этом. Питер тогда несколько дней сидел у себя в комнате и не отзывался до тех пор, пока она не пригрозила вызвать всех Мстителей, чтобы вытащили его оттуда за шиворот.

Вот только знает это он от Мэй, Пеппер, Брюса, Роуди, Пятницы… Знает лишь в общих чертах – ведь сам Питер ничего про те мучительные полтора года, пока Тони не было в мире живых, говорить не хочет. До сих пор Тони и не настаивал, полагая, что если мальчику так проще, то он просто не имеет права лезть к нему в душу. Кем надо быть, чтобы из пустого любопытства вытаскивать воспоминания, болезненные до того, что раз за разом Питер просыпается в холодном поту от кошмаров?

Но сейчас Тони здесь, и он никогда больше не позволит Питеру грустить одному.

Он знает, что Питер, конечно же, почувствовал его приближение заранее, и потому даже не пытается скрыться, с шумом приземляясь на крышу.

На фоне неба маленькая, обтянутая самым современным в мире материалом, фигурка кажется еще более хрупкой. Тони почти корежит от желания спрятать его от всего мира, который почему-то оказался так к ним жесток.

Одним движением он сворачивает костюм, неторопливо приближается и усаживается рядом на жесткие плиты, протягивая коробку с еще горячей пиццей:

— Будешь? Я подумал, что ты проголодался. Свежий воздух всегда улучшает аппетит, если ты не знал.

Питер усмехается, пару мгновений медлит, косится на него, а затем, не в силах отказаться, берет кусок и откусывает, не особо умело стараясь скрыть удовольствие. Тони не может не усмехнуться: что-то, а аппетит Питера не подвержен никаким катаклизмам!

— Прямо так и залетал в пиццерию, в костюме? — прожевав, наконец, подает голос Питер.

— Конечно, — Тони пожимает плечами, — залетел, спросил, на какую пиццу сегодня скидка, отсчитал последние деньги. Так что цени.

— Так это ж как раз моя любимая, с ветчиной, — усмехается Питер, и в его глазах медленно, но неуклонно тает, размывается та дымка, которую Тони никогда больше не хочет видеть.

— Так именно на нее и была скидка, — разводит руками Тони, — ты — везунчик, карапуз!

«Это точно, — неприятным, каркающим смехом заливается кто-то внутри, — потерял родителей в детстве, потерял любимого дядю, влип во всю эту херню с пауком, мутацией и супергеройством, влюбился в старого развратника, умер, воскрес, через семь минут сам стал свидетелем смерти этого развратника, полтора года пытался воскресить, в конце концов добился своего. И все это к девятнадцати годам. Точно везунчик. На зависть каждому…»

Он понимает, что не должен сейчас ничего спрашивать у мальчика, которого действительно жизнь избила так, что странно: как он вообще еще может улыбаться?! И в то же время другой частью сознания он догадывается, что пока они будут ходить вокруг да около, бояться вскрыть этот нарыв, тот так и будет распространять яд вокруг себя. И снова и снова Питер будет удирать, чтобы в одиночестве немигающим взглядом смотреть на закат.

Он аккуратно притягивает Питера к себе, устраивает подбородок на макушке и неловко начинает:

— Слушай, Пит… Не люблю я эти разговоры, но ты же знаешь, что я рядом?

Тот скашивает глаза, для верности тычет пальцем в плечо и усмехается:

— Если я сейчас не сплю, то вроде да, рядом.

— Перестань, малыш, — Тони даже не улыбается в ответ на очевидную попытку спустить явно назревающий серьезный разговор на тормозах. — Ты прекрасно меня понял. Не думаешь, что пришла пора уже закрыть эту тему?

Тело в его объятиях ощутимо напрягается, и Тони почти готов применить силу, если тот попытается отстраниться, но к столь резким мерам мальчик пока не прибегает.

Тони медленно гладит его вьющиеся каштановые пряди, утыкается носом куда-то в район виска, целует бешено колотящуюся жилку и тихо шепчет:

— Я знаю, каково тебе пришлось. Точнее, не знаю, конечно, но могу представить. И очень, слышишь, очень хочу, Пит, услышать это от тебя. Почему-то мне кажется, что тебе это нужно не меньше, чем мне. Сколько можно себя мучать, карапуз? Может быть, пора уже все это высказать и отпустить?!

Слова. что так трудно выдавливают из себя губы, неприятно сухие и слащавые. Тони чертовски собой недоволен, но ничего лучше он не может придумать. И тогда, почти от отчаяния, он неуклюже повторяет:

— Я рядом, Питти. Я всегда буду рядом.

И спустя долгое-долгое-долгое молчание Питер начинает говорить.

— Я наверно даже не смогу ответить, какими были для меня те дни, — глухо роняет он, не шевелясь и — Тони готов поклясться — даже не дыша. — Ты помнишь, как ты… Ну тогда, на поле? После того щелчка?

Тони молча кивает.

Это он помнит, это тоже из той папки, что в компьютере его мозга хранится под названием «Навеки». Нет, он не мазохист, и много раз пытался удалить этот файл, но тот, зараза, заколдованный, не иначе.

Тот день, с которого для всех минуло два года, а для него всего шесть с небольшим месяцев, врезался в память каждой минутой, каждой несчастной секундочкой.

Вот Брюс щелкает пальцами в этой гребаной перчатке с этими — будь они навеки прокляты! — камнями.

Вот внезапно становится темно, и уши закладывает от нечеловеческого грохота, а потом начинается кромешный ад.

Вот он чувствует непреодолимое желание убивать, уничтожать, рвать зубами и ногтями, потому что на поле посреди неохотно оседающей пыли и обломков появляется тот, от ненависти к кому он корчился пять лет.

Вот он кричит что-то нечленораздельное, вновь и вновь нанося удары, не достигающие своей цели.

И вот, когда мир готов рухнуть в бездну, он вдруг испытывает такое счастье, что, кажется, грудь вот-вот лопнет, не сумев его вместить. Ведь самый родной, самый любимый в мире человек протягивает руку, помогает подняться, что-то взволнованно тараторит… И с этой минуты Тони уже ничего не страшно, ведь свою главную задачу он выполнил.

А потом пришла боль, которой он не испытывал никогда, и даже не представлял, что такое может быть.

Кажется, Питер стоял перед ним на коленях, кажется, что-то кричал, кажется, плакал… Вот это он, увы, помнит уже смазанно, искаженно, в кривом зеркале подступающего конца.

Ведь в следующую секунду на небе вспыхнуло черное солнце, и мир исчез…

Исчез, чтобы через минуту чернота рассыпалась на осколки, открывая за собой яркий свет, льющийся в окно, совершенно белое лицо Питера и слезы, что, никем не стираемые, тихо-тихо текли из его вмиг повзрослевших глаз.

Полтора года уложились в один короткий миг для него и в одну компактную вечность для них….

— Мне потом говорили, что я был словно робот, — монотонно продолжает Питер. — Ходил, улыбался, учился, разговаривал даже, и все это — не выражая никаких чувств. А я этого даже не помню, представляете?! Вообще не помню. И сейчас думаю, слава богу, что меня тогда так накрыло… — он запинается и грустно усмехается, — потому что когда я очнулся…. Черт, даже превращаться в пепел на Титане было куда как приятнее…

Он опять безнадежно сбивается с «ты» на «вы». Тони уже не поправляет и давно с этим смирился. Тем более сейчас это последнее, что могло бы его взволновать.

Тони ворошит его каштановые пряди, изо всех сил стискивает зубы и пытается вспомнить хоть что-то хорошее, лишь бы не заорать от всего этого.

— А что помогло? Что встряхнуло? — спрашивает он первое, что приходит на ум, лишь бы хоть как-то отвлечь Паучка от воспоминаний.

Отвлечение, конечно, фиговое. Он бы еще спросил, как Питер чувствовал себя на похоронах или что-то вроде, но он ведь тоже психоаналитиком не подрабатывает по вечерам на полставки. Он не может быстро сообразить о чем бы таком легком и ненавязчивом спросить мальчишку, который рассказывает о вещах, что больнее смерти.