Дольф закатил глаза.
— Луиджи не итальянец.
— Что, прости?
— Он такой же итальянец, как я немец.
— Вы что, знакомы?
— Я рисовал декорации к его первой постановке, — пожал плечами Дольф. — Он неплохо платил.
Максу не нравилось то, что он абсолютно ничего не понимал; ещё сильнее ему не нравилось то, что ему вообще было интересно.
Дольф тем временем подошёл к столу и быстрым взглядом осмотрел его. А затем выдвинул один из ящиков и начал в нём рыться.
— Луиджи пытался поступить на сценариста, но его постановка не прошла конкурс. В итоге Престон сейчас пытается сделать тоже самое, а Луиджи примазался в его проект, чтобы получить место в актёрском, — заметив недоумение на лице Макса, пояснил Дольф. Затем он закрыл ящик и протянул Максу баллончик тёмно-красной краски. — Всё, бери и проваливай, ты и без того очень сильно меня отвлёк. Мне к пятнице уже закончить надо.
Макс быстро оказался за дверью, в замке которой тут же агрессивно щёлкнули ключом.
Итак, не он один подсознательно скучал по лагерю. Это с одной стороны радовало, с другой… Очевидно, ни Дольф, ни Престон особенно не скучают – не то чтобы кто-то из них говорил о прошлом с теми же эмоциями, с которыми о нём думал Макс. Оно и понятно – в отличие от последнего, эти двое провели в Лагере всего год; безумный год, полный разнообразных происшествий, зачастую не то чтобы приятных. Если подумать, лето в Лагере Кэмпбелл – совершенно не радостное воспоминание. Однако говорят, что сильнее всего характер закаляют отрицательные воспоминания.
С другой стороны, Макса терзало некое подобие ревности. Ни для кого из них этот период не был таким важным как для него. Не они уезжали из лагеря с целиком и полностью перевёрнутой жизнью. Не они переехали в другую часть города, к другим людям после этого безумного события. И ни у кого из них чёрная полоса жизни не сменилась белой.
Сжимая баллончик с краской, Макс вернулся в зал тем же путанным путём, что и ушёл оттуда. Хотелось оттянуть разговоры с кем-либо как можно сильнее, чтобы никто не врывался в эту медленно текущую вереницу мыслей.
На этот раз никто из актёров не сидел в зале. Престон поднялся вместе с Евой и Луиджи на сцену и активно пытался участвовать в неком вычурном диалоге – вероятно, из пьесы. Макс не особо улавливал слова. Он сел посреди зала, стараясь делать вид, что заинтересованно наблюдает за происходящим.
Надо отметить, что он впервые действительно видел, как играют Ева с Луиджи. И как играет Престон. И, надо сказать, всем троим удавалось вполне неплохо.
Возможно, причина была в том, что роли были написаны словно под них. Ева идеально вписывалась в образ холодной, расчётливой Маркизы; единственное, что их различало – улыбки. Маркиза продолжала хитро улыбаться, уголками губ, и смотрела на Графа-Луиджи со снисхождением, когда как Ева всегда плотно сжимала губы, не проявляя эмоций. Луиджи, бывший от природы таким же маленьким и злым, как Макс, отдавался по полной, иногда даже переигрывая. Иной раз Максу казалось, что даже он бы сыграл лучше – учитывая, что про его игру в его единственной постановке Престон отзывался и то лучше, чем про каждую реплику Луиджи.
Удивительно, почему эти двое друг друга терпели?
Кроме того, Макса не оставлял в покое тот факт, что Луиджи не был итальянцем. Хотя об этом можно было догадаться по его нелюбви к пицце.
В какой-то момент Престон резко махнул рукой.
— Стоп! На сегодня всё!
— В смысле всё? — возмутился Луиджи, поправляя импровизированный плащ, сделанный из дождевика. — Мы только начали!
— Да, но это была последняя сцена с вами в этом акте и… — Престон сглотнул и нервно глянул на часы. — Не уверен, что хочу сейчас пускать вас к остальным…
— Престон просто устал от нас и хочет закончить как можно быстрее, — усмехнулась Ева, медленно спускаясь со сцены. — Нам же лучше.
— В отличие от Престона, у нас есть личная жизнь, — подмигнул ей Луиджи, спрыгивая следом. Ева только закатила глаза и, вежливо попрощавшись с каждым из присутствующих, покинула зал.
— Бывайте, товарищи, — Луиджи кинул на ближайший стул дождевик и вышел следом за Евой. По коридору пронесся быстрый топот – возможно, он пытался догнать её.
Макс и Престон остались одни в опустошённом зале. Последний стоял посреди сцены, сжав листы сценария, и тупо смотрел на дождевик.
Макс решил, что молчание слишком затянулось, и потряс баллончиком, демонстрируя своё присутствие.
— А? — откликнулся Престон, поднимая на него глаза.
В зале царил полумрак, и развеять его не были способны ни софиты, висящие над сценой (из которых работал только один), ни лампы, украшающие потолок. Если бы Макс не заходил к Дольфу, он был бы уверен, что вне здания давно уже наступила ночь. Зал казался отрезанным от внешнего мира, и усыплял своей атмосферой, нагоняя тоску, некое молчание и умиротворение. Даже слабое подобие эхо создавало иллюзию важности этого места, подчёркивая его особенность.
Наверное, это было именно тем, что люди называют искусством театра. Потому что половина волшебства, завораживающего зрителя, заключалась не в игре актёров, а в атмосфере зала, провоцирующей тебя смотреть только на людей на сцене и чувствовать трепет.
Престон картинно стоял посреди сцены, сжимая свой сценарий с такой силой, будто тот был Священным Писанием. С него можно было бы написать картину и назвать её «беззащитность» - настолько отрешённым и подавленным он выглядел.
— Пентаграмма, — напомнил Макс.
Всё-таки ему хотелось побыстрее свершить этот акт вандализма над декорациями храма искусства.
— Да, конечно, — Престон отступил, демонстрируя Максу декорации, стоящие за ним.
На декорации была изображена стена с двумя витражными окнами и дверью с левой стороны. В этом коридоре происходила большая часть действия пьесы, и, видимо, поэтому этот задник был самым проработанным.
Расстояние между окнами было достаточным, чтобы вместить пентаграмму. Возможно, оно изначально предназначалось именно для неё. Если автором был Дольф, то скорее всего, так и было.
Макс занёс руку с баллончиком, примеряясь, где можно нанести столь ответственный первый штрих.
— Чуть выше… — прокомментировал сзади него Престон.
Макс не заметил, что тот подошёл так близко.
— Почему ты не попросил Дольфа?
Престон издал непонятный звук, похожий на икание удивления.
— Ну, он же рисовал эту стену… — Макс медленно провёл косую линию вниз. — Почему было не доверить ему пентаграмму?
— Ну, я его задел…
— Задел тем, что не вписал его в пьесу? — усмехнулся Макс, проводя вторую линию, уже вверх.
— Так ты дочитал её? — неуверенно спросил Престон, поднимая глаза.
— Дочитал.
Повисло неловкое молчание. Макс провёл ещё одну линию. Пентаграмма выходила вполне приличной – и даже подтёки краски не портили картину.
— Почему именно лагерь? — внезапно прервал он тишину.
— В смысле – почему?..
— Ты мог поставить пьесу про что угодно, — тихо сказал Макс, проводя последнюю линию. — Про масонов, про проституток в космосе, про революцию в России, про поющих кошек – а поставил именно про лагерь. Неужели там было что-то особенное?
Макс повернулся к Престону, который, к его удивлению, смотрел совсем не на пентаграмму. Перед глазами у него были измятые листы пьесы.
— Потому что… тема детства является одной из ключевых тем в искусстве…
Престон подбирал слова очень медленно, аккуратно взвешивая каждое из них. Или, возможно, он просто вспоминал параграф из учебника театрального искусства.
— И… она даёт нам лучше понять Автора… даёт знать, что можно ожидать от него как в плане стиля, так и в плане тематики и выводов…
— Будто бы в твоей жизни не было событий поинтереснее, — фыркнул Макс.
— Меня пытался убить сектант. Мне было двенадцать, меня травили за моё увлечение. Никому не было до меня дела в месте, куда меня отправили из-за того, что никому до меня не было дела, — в этот момент Престон вдруг заговорил отчётливо и ясно. Пропало ощущение подготовленности ответа.
