Тот, кто мог бы — возможно, — пережить хотя бы одну ночь с Её Величеством, — никогда не перешагнёт через порог её спальни. Никогда не перечеркнёт последнее, что осталось в нём от порядочности, добродетели, верности хотя бы каким-то идеалам.

Никогда не позволит ей потерять последнюю причину не уничтожить этот мир.

Он знал, что не должен был возвращаться, и знал, что не мог больше оставаться в стороне. Слишком много крови. Слишком много боли. Слишком много она уже перешагнула, чтобы позволить ей прожить ещё хотя бы день.

Она не должна была приходить сегодня. Королевы приглашают в собственные покои, а не заглядывают в чужие; королевы не проведывают послов на ночь глядя.

Королевы — не Каена.

Он увидел её отражение в зеркале. Она больше походила на тень — бледная, в тонкой сорочке, казалось бы, готовой вот-вот соскользнуть с её плеч. Её зелёные глаза горели ярче, чем обычно, а губы казались алее, чем от красок — цвет крови давно уже так ярко не отражался на ней, как сегодня. Привычно худая, острая, холодная — и преисполненная собственной ненависти ко всему живому.

Рэн знал — он должен был бы повернуться и швырнуть в неё кинжалом. Он бы попал. Будь она хоть тысячу раз сильна, хоть миллион раз королева — она не Вечна. Она бы поддалась. Она бы, рано или поздно, умерла. Ему следовало выволочить её за границу Златого Леса, вытолкнуть под пылающее человеческое солнце, уничтожить — чем скорее, тем лучше.

И он не мог.

— Роларэн, — её голос звучал мягко и вкрадчиво. Она не подошла ближе, зная, что нет никакого смысла пересекать границы. — Может быть, очередное десятилетие среди людей чему-то тебя научило?

Он обернулся к ней — неохотно, медленно, оставляя все надежды на то, что в этом году окажется чуточку сильнее, чем прежде.

Может быть, позже. Может быть, через год, два, сто он всё-таки сможет её убить — если сам к тому времени ещё будет жив. Но не в этот раз.

Каена всегда чуточку дороже, чем должна. Каена всегда ещё более ненавистна, чем он мог бы себе представить.

— И чему же оно должно было научить меня? — он смотрел ей прямо в зелёные, травянистые глаза, даже не пытаясь предсказать, сколько могил спрятались за ними. Она просто была красивой, а остальное превратилось в дикое переплетение сумасшедших, лишних мыслей. Какая разница, что происходило прежде?

Она внушала эту мысль каждому. Вливала её в сознание всем, кого желала в ту или иную секунду. И в этот раз Рэн почти поверил — он оказался в нескольких сантиметрах от неё, и только потом наконец-то понял, что творит. Но он был достаточно силён — и достаточно долго прожил на этом свете. Он мог вовремя остановиться.

— Неужели я не прекраснее всех этих… Человеческих женщин? — хрипловато спросила она.

— Каена… Нет границ человеческой подлости, — он покачал головой. — Но ты хуже всех их, вместе взятых.

— Самые острые кинжалы бывают прекраснее прочего, — она провела кончиками пальцев по его скуле, убрала чёрную прядь за острое ухо, улыбнулась зелени его глаз. Коснулась того места, где должен был остаться шрам — маска его прошлой, человеческой жизни.

Ничего нет.

Ни шрамов — он умел исцелять своё тело, — ни небритости — у эльфов бороды не растут, — ни повиновения.

— Но никто не назовёт прекрасной ядовитую гадюку, — усмехнулся Роларэн. — Каена, я слишком сильно тебя ненавижу, чтобы всё это подействовало.

— Ты слишком сильно любишь меня, — это звучало, будто бы гипноз, но они прекрасно знали, что ничто не подействует. — Слишком сильно. Ты простил мне даже смерть собственной супруги, разве нет?

— Да, — Роларэну никогда не надо было отводить взгляд — он мог спокойно и смело смотреть в её глаза. — Но я никогда не прощу тебе смерть собственной дочери.

Она содрогнулась. На мгновение лицо её превратилось в восковую маску, а во взгляде отразилось что-то красное, кровавое. Она почти решилась распрощаться с собственной одержимостью. Она почти ушла гордо, хлопнув дверью за своей спиной.

— Помни, Роларэн, от церемонии завтра тебе никуда не деться, — выдохнула она наконец, поставив жирную запятую в разговоре — будто бы он не знал, что так и будет. Каена давно потерялась в своих реальностях. И ей нельзя было доверять что-то большее, чем пару секунд жизни. Но и этого оказалось слишком много.

Сияли костры. Церемония Возложения начиналась с первыми ударами в огромный набат — и тысячи эльфов падали на колени перед своей королевой, склоняясь перед её величием. Перед её жутким умением убивать.

Вечная Вдова была — как и каждый день своей жизни, — непередаваемо красива. Её чёрное платье струилось волнами по прекрасному телу, а зелёные глаза сияли, будто бы изумруды. И волосы — как последние листья Златого дерева, в честь которого она была названа.

Каениэль — первое дерево Златого Леса. Древо, давшее ей её имя. Древо, последний лист которого вспыхнул пламенем и сгорел в пламени её жестокости.

Она прижала палец к губам, призывая к тишине, запрокинула голову — и раскинула руки, призывая небеса к ответу. За то, что они позволили их Королю умереть. За то, что Нить оборвалась, а Вечные умерли — один за другим, от её руки или от руки тех, кого она очаровала.

Небо не заставило себя ждать. Молния разрезала тёмные, холодные облака одной сплошной белой линией, не дав им рассмотреть ни поворотов, ни изгибов. Одним коротким ударом она могла закончить страдания великого, но падшего народа; одним коротким ударом рухнула к ногам королевы, подчиняясь ей, как и сотню лет до этого.

Её Величество — сильна. Её Величество — всемогуща. Чары подтверждали это — и эльфы тихими, срывающимися голосами завели прекрасную песнь, открывавшую самый страшный день этого года.

— Подданные мои, — она смотрела на них — на всех одновременно и на каждого как-то иначе. — Мои верные эльфы… Сегодня кровь братьев и сестёр наших окропит земли Златого Леса. Сегодня мы поднесём воздаяние умершим Вечным и их бессмертному Королю.

Толпа поднялась — беззвучно, как умеют только эльфы. Среди всеобщего человеческого грома — будто бы глоток свежего воздуха, давно мёртвый, но всё ещё дарующий призрачную надежду…

Она стояла на помосте — лицом к Пылающему Пути. Дорога покаяния, дорога, по которой пройдёт первая жертва Златой Охоты.

Взяла в руки ритуальную чашу, провела ею по своему запястью — тонкая струйка крови потекла по золотым граням. Вскинула голову, всматриваясь в простирающуюся перед нею пустоту, пытаясь заглянуть в глаза тому, чьей крови желала испить.

Конечно, он. Если кто-либо и имеет право сопровождать королеву в этом ритуале, открывающим жертовную Златую Охоту, то только Вечный.

Он остановился рядом с нею — и она тоже предложила ему чашу, сверкающую оттенками упокоившихся листьев.

— Пусть твоя кровь смочит губы страждущим, — прошептала она.

— Пусть моя кровь, — Роларэн выпрямился, занося над запястьем кинжал, — смочит губы Вечным по ту сторону Огня.

Он резанул по запястью без жалости — и алые капли упали на угли, зашипели и превратились в пар. А после — то ли выхватил, то ли осторожно взял кубок из её рук, и её кровь тоже вспыхнула на Пылающем Пути, словно освещая чужую дорогу.

Они отступили от дороги — безмерно длинной, извивающейся между обрубками Златых Деревьев, что когда-то пылали страшными огнями. Извивались, умирая — одно за другим, как складывали свои головы Вечные.

Королева не сказала ни слова. Только подала короткий знак — и стражи-эльфы, необычайно высокие и довольно крепкие, как для лесного народа, вытолкнули вперёд кого-то. Сорвали мешок с его головы, открывая толпе лицо мальчишки лет двенадцати-тринадцати. Его узкая, детская ещё спина была покрыта тонкими полосами царапин, а губы дрожали — словно боялся разрыдаться, пытался сдержать слёзы, подкатившие к горлу, но не мог, — и руки были заломлены за спиной и связаны крепкими верёвками, сплетёнными из тончайшей паутины, собранной на ветвях Златых деревьев.