Но в этот раз поначалу вроде как ничего. Контролер за ними доглядывала сквозь коридор. Идут из зала в зал, не задерживаются особо нигде. Потом чувствует – замешкались, напыжились и вроде притихли. Это как раз там, где драгоценности за пуленепробиваемым стеклом. В том зале делать ворам и хулиганом нечего. Там такие стекла установили с нашего оборонного завода! Директор лично кувалдой демонстрировал. Как со всего маха кувалдой дал! Штукатурка по всем залам сыпалась, а хранилищу хоть бы хны.

А тем временем на подставках из бронированного стекла приноровились граждане распивать неслабо алкогольные напитки. Тихо, укромно и милиция на бобиках по коридорам не рассекает. Сколько раз отваживали уродов от места того, но нет, будто намазали медом! Котролерша веник прихватила, пост вынужденно сдала и туда. А эти супчики громыхают сапогами навстречу. Морды багровые, там с утра духота, прет от них перегаром и чесноком. Вот козлы!

Баба их веником на встречном движении. Присмотрелась – батюшки, народ честной, лица нет на алкашах! Точно двинутые. Один ржет как конь на случке, а второй как заорет:

– Призрак! В зале был призрак!

В это время в дальнем зале как звякнет осколками вшивая стеклянная броня! Надо еще этому директору завода стклопроизводителя всыпать по первое число. Ишь ты, показуху устроил, буржуазный маскарад. Контролерша не робеет, в голос взяла, вцепилась в отребье социалистического народа мозолистыми руками. Да где здоровых мужиков удержать!? У них пиджаки то ли в масляной отработке, то ли в чем позапашистее. К выходу как рванут!

Тогда контролерша к телефону и 01. Пока оперативники приехали, след простыл алкашей. Но наши свое дело знают туго. Через два часа повязали супчиков, те еще не успели протрезветь. Кусты сирени за каруселью облюбовали под сон. Видать, затаиться хотели, облаву переждать, а потом отвалить втихаря. Причастны, они причастны! Но как расколоть, вот вопрос.

Самое в этом деле странное и паршивое оказалось не с механизаторами. И вообще, твердят селяне как заговоренные, мол отородясь не брали никаких музейных экспонатов. По единую копирку твердят, вторые сутки пошли как не признаются. Полезла из мужиков настоящая мистика словно пена из пива.

Выдали на гора, мол кроме них в зале был еще один пацан. В очках, хлипкий такой, улыбчивый, вежливый. Стоял, говорят, у экспонатов, историю изучал, водил по витрине пальчиком. Они его было застеснялись, да где там! Похмелье колбасит, трясет, скорее бы трубы залить.

Отвернулись для приличия, разлили пузырь портвешка в стаканы ровно напополам, закусили малосольненьким огурцом. Только выпили, глядь, пацан воспарил в воздух словно фокусник в цирке. И стемнело в помещении, так стемнело, и будто холодом дохнуло могильным. А мальчонка прямо в воздухе надвинул на голову из-за плеча капюшон, и руки к ним тянет. Длинные, костистые. Страх и ужас.

Тут контролерша вдалеке как заверещит, они и рванули прямиком к выходу. Сзади как бухнется стеклом! Осколки, и грохоту, грохоту!

Бегут, навстречу эта старая коза с веником. А у Вани истерика, ржет нервно и прекратить никак. Глупая баба давай елозить метелкою по мордам, они подались от нее вприпрыжку, а на воле от греха затаились в кусты. В вытрезвитель кому охота?! Может белая горячка началась?! А чтобы трогать бесценные музейные экспонаты, так это ни-ни!?

И проверил их мозги экстрасенс Коля Пенкин, проверил как положено, с пристрастием и без ленцы. Только внутренности их пьяные разворошил, чуть не свалился в состоянии мнимого алкогольного опьянения. Но и это, и всякую непотребную грязь переборол в себе милиционер. Резкость навел, точно, есть образ очкарика, расплывчатый, мимолетный, но есть. Хотя связан он с музеем или с другой какой гадостью, понять сложно. Но чувствуется, что закавыка не просто так.

Потом в деле наличествовал парк Горького в отголосках детства этого очкарика, по какой-то сложной взаимосвязи, скамеечка под тополями эта самая. А дальше по третичным ассоциациям – конченный кавардак, моллюски, капюшоны, холодильник марки ЧТЗ. Имеются в чужих мозгах места засоренные самою нелепою дрянью! Но рациональный след отыщется во всем, надо только покопаться с настойчивой бдительностью. Главное зацепиться за ниточку, а потом свяжется клубок, а из клубка получай готовое дело.

Хотя самая противная закавыка ожидала Колю Пенкина непосредственно на месте преступления. Самое противное заключалось в устойчивом подозрении, что та, дневная катавасия и погром, и битье бронебойных стекол не имели к пропаже Раковины никакого отношения.

Похоже, музейной ценности приделали ноги еще прошлой ночью! А утренний погром – только бравое прикрытие, чтобы сбить его, экстрасенса Колю Пенкина с правдивого мыслеследа. Раковину хапнул кто-то совершенно другой. Не пахло тут ни механизаторами, ни пионерами в очках и галстуках. Грабил кто-то страшный, чужой и совершенно не наш советский.

А эти?! Мальчишки, шалопаи противные. Вот сунут годков по восемь за государственное достояние, сразу повзрослеют в зоне особого заключения. Не то на восемь, повзрослеют на все шестнадцать лет.

А впрочем, наказание Пенкина пока не интересовало. Он лишь так, мысленно пугал им воображаемого противника. Майор вышел на мыслеслед, и дело было в парке Горького. Я стоял перед ним навытяжку, и он вполне справедливо подозревал, что я и есть тот самый очкарик. А я не знал о таком повороте событий, совершенно ни капельки. Потому мне и грезилась дурь необычайная, про шпионов, да дальние страны.

Но майор Пеннин гораздо хитрей, он то располагал информацией и опытом. Он понимал, что иные о себе плохого не смогут вообразить, а некоторые вовсе не ведают, что творят. Потому нить криминального клубка распутывал с тщательностью и чекистским прилежанием.

Так как лето выдалось достаточно жаркое, о безводных ковбойских прериях мне уже не мечталось. Но банановая республика на берегу лазурной лагуны, пальмы и кокосовые орехи виделись настолько, что почти ощущались.

Еще, где-то в стороне, мелькали манишки и фалды лаковых вечерних смокингов. Пятнами ходили круглые, дряблые лица американских нефтедобытчиков в черных котелках и тонких дужках пенсне. Звенели пиастры, курили толстые гаванские сигары. А самое главное, я очень хотел пистолет с именной, дарственной надписью на память.

– Только не выдумывай себе всякой ерунды, – наотмашь оборвал тогда неизвестный стране, но советский майор – экстрасенс Пенкин. – Нечего лишнего сочинять. В нашем деле и так ребусов в пол кузова. Лучше расскажи мне о Федоре из четвертой квартиры.

И тут во второй раз все это – и парк, и лето, и моя маленькая жизнь, т. е. все, что и во мне, и снаружи, поплыло куда-то вдаль, мимо меня, отдельно от бренного тела.

А был Федор моим самым, нет не совсем самым, но закадычным другом. И знали мы друг друга так давно, сколько знали мир вокруг нас. Будто наш старый двор, в котором родились и выросли вместе.

У человека всегда есть что-то, что он помнит лучше прочего. Что-то бывшее наружное, из-за давности знакомства и ежедневности обстоятельств, ставшее непременно внутренним, своим можно сказать.

Это мой мир. Самая памятная его часть. И от изменений здесь, я отказываюсь напрочь. Не хочу принимать чужое вторжение ни под каким соусом.

Я привык к расстоянию до широких, мясистых листьев платана под балконом на третьем этаже. Я привык к разводам азиатского орнамента на ковре в спальне. Я помню рисунок штор на окнах. Я помню лицо матери…

Оно не меняется. Ничто не в силах справиться с этим. И пусть спешат годы, расширяют границы увиденного, здесь все остается по-прежнему. Иначе, куда же нам возвращаться в конце концов? Иначе, как нам оставаться самим собой? К чему стремиться и откуда черпать силы? Внутренний мир неделим, и грубое прикосновение к нему болезненно, как ничто другое.

А у меня кто-то украл Федора. Я чуть с ума не сошел, а злобный кто-то даже не удосужился сказать мне, зачем и почему. Просто оборвал одну из нитей детства так, как никогда не бывает.