Вынужденное одиночество отдаляло его от родичей и родных мест. Некоторые из его соплеменников открыто заявляли о его антиобщественных, крамольных настроениях. Монос старался не попадаться им на глаза, не участвовать в общественной Голосовой жизни.

От безделья и нежелания быть лишним изгой–моллюск предпринимал по-настоящему рискованные экспедиции, ползая по скалам, продираясь сквозь аляпово – разноцветные коралловые заросли. Он всплывал к изменчивой кромке поверхности, сжимался в комок нервов в глубоководных впадинах.

Уже через несколько лет Монос не плохо знал близлежащие окресности и опасности, поджидающие тех, кто шарахается по их закоулкам. Конечно, он лишался великого дара общения с себе подобными. Экспедитора никто признавали и не понимали чем дальше, тем больше. Потом даже забыли и смирились с его редким сосуществованием на этой почве. Ну, урод, так урод, что с ним поделаешь? Конечности разнообразные, голова собственная. Как ему к остальным шаровидным приткнуться?

Все чаще моллюск подавлял, не слушал умиротворяющие Голоса оседлого ценза сородичей и в поступках полагался только на собственные суждения, да приобретенный в скитаниях опыт. Потеря успокоения, вызванная ежистым разрывом с альма-матер, гнала его дальше от родных мест обитания. Ему мучительно не хватало чего– то. Он и сам бы не объяснил чего, ведь моллюски размножаются спорадически.

Может желание сие, называлось инстинктом самосохранения или поиском вечной новизны или еще какой-нибудь ерундой. Да кто из нас поймет головотелых моллюсков, тем более в докембрийские периоды?

Вода чуть уловимо изменилась. Послышалось колебание чужой жизни. Оболочка впитывала первые отголоски света нового подводного дня. Монос вытянулся всем телом образуя воронку, шевельнул мускулами и заглотил первую порцию планктона.

Пора двигать рудиментами. Еще вчера он решил обследовать небольшое ущельице, уходящее вдаль – вверх к мутной опасности полосы прибоя. Вяло перебирая конечностями, Монос направлялся к цели и одновременно переваривал первый, легенький завтрак. Уже с полчаса, он находился в наиболее блаженной стадии усвоения питательных веществ.

Впрочем сытая радость жизни, не мешала моллюску устрашающе вещать во весь его внутренний голос – "ПОБЕРЕГИСЬ". И некоторые не светом, да духом питающиеся обитатели океана (в радиусе метров, так десяти) воспринимали эти вопли откровенно болезненно.

Даже сейчас, мы иногда слушаемся внутреннего голоса и не жуем того, что грозит превратиться в летальное несварение желудка. А в те далекие времена, зубастые и пастистые, просто обходили счастливых обладателей внутренней предупреждалки одиннадцатой дорожкой.

И вдруг Монос почувствовал, что волна от его экстрасенсорного эхолота проваливается куда-то в пустоту. Не полностью конечно, а какая-то, но вполне солидная часть составляющей. Ни прямого тебе, ни вторичного резонансного отражения. Любопытствующий Монос чуточку посомневался, да опять не утерпел, и направился к необычному предмету.

Однако при ближайшем рассмотрении, объект оказался не из ряда вон выходящим. Он достаточно невелик, не обладает свойствами чего-либо жирного или съедобного. И все-таки что-то выделяло его среди прочих.

Ну, конечно же, не пустота внутри. С пещерами и кавернами Монос встречался ранее и восторга от их острых углов не поимел никакого. Да и быстро заводящиеся, не изгоняемые никакими способами паразиты, не прибавляли вместилищам особого очарования.

Симметрия, – сказали бы мы, правильная, геометрическая гармоничность и соразмерность. Так сказать круг, имеющий и начало, и конец. Спираль – особая фигура и Вселенская категория. Но Монос то, не умел болтать совершенно, а заинтересовался открытием не меньше, чем тугодум Пифагор прямоугольным треугольником.

Хитрый моллюск подобрался поближе и замер, приняв форму и цвет рядового камушка. Он давно понимал, что прежде чем пощупать, необходимо подождать. Да и спешить в то утро было некуда.

Последний лохмат ила медленно вальсируя, опустился на предназначенное ему место. Жизнь замерла. Только далеко вверху росплески Солнца смешиваясь с гребешками волн, опускали вниз длинные, болтливые щупальца-лучи и искрились усмешками наперегонки.

Черный провал звал к себе Моноса. Он скалился бездной страха в немыслимой пустоте. Он не мог быть живым, Монос знал это. Но он был жизнью, и Монос чувствовал истину каждой, отдельно взятой клеточкой сенсорного тела-мозга.

Незнакомец и притягивал и отталкивал, как все неоднозначное, как все имеющее две стороны, как все лежащее в нескольких плоскостях восприятия.

Охватываемая одним взглядом и делящаяся на тысячи неподдающихся описанию сегментов, раковина светилась жизнью, но как-то по-особому. Она оставалась только выражением большого, и не будучи одушевленной в единственности, тем не менее жила.

И тут Монос опять услышал Голос сородичей. Видно где-то рядышком, располагалась очень свеженькая незнакомая для него колония. Трубный Глас разразился необычайной мощью и ужасом, как раз той частотной составляющей, что била Моноса полной, насыщенной болью, горечью и безнадежностью.

Горячими волнами, Голос прокатился сквозь моллюска, заставил тело биться в конвульсиях. Конечности разгибались и сгибались. Они сами несли беспомощную оболочку моллюска головоного к провалу неизвестности. Так Монос и обрел Желтую Раковину или она сама обрела главного Владельца. И именно тогда он увидел свой первый сон наяву.

В этом немом движении все было захватывающим. Тысячи пилигримов надвинув слепые капюшоны на самый нос, зачем-то несли горящие факела высоко над головой, огненной лавиной плыли в пустоту. Монос видел их откуда-то сверху, но захоти, мог прикоснуться любому в один миг. Во снах случается многое…

Ночь расступалась перед пилигримами, завлекая их в нескончаемую, темную бездну. Она намеренно подавалась тщедушным светлячкам. Для идущих же, факела, соединяющиеся блесками света в единую мощную реку, придавали шествию вид особой весомости и осмысленности. Чаши огня воплощались гордостью бессилия, не сознающего самое себя.

Только Пустота знала цель их мерного, неторопливого движения, и только Пустота могла охватить тонкие нити сущности его предназначения. В ней не имелось места для категорий, усталости или лжи. Она оставалась проникающе неделимой и бесконечной. А пилигримы?! Пилигримы огненной рекой разрезали темную бесконечность. Казалось, что разрезали…

Ведь само время только пыль у Пустоты на устах. Оно поддается движению, а любая слабость унижает и стирает значение дотла. Ведь только Пустоте некуда спешить, ибо нет ничего в мире, стоящего ее потерь и находок. Необъятно тело ее, всевмещающе ее существование.

И все-таки смещение крошечных огоньков на неоватном, безликом фоне. Есть в нем что-то магически завораживающее. Что-то, что касалось пальчиками желания даже темного тела бездны.

Может это дети ее, тысячами ножек колышут вселенную, заставляя воздыхать мироздание. Может это новая эра стоит у порога, меняя напропалую Мир на своем пути, плодясь волнами света и не оставляя места для собственной Матери. Да и кто его знает, что было там – в тени капюшонов?

Внутри оказалось тихо и как-то по-домашнему уютно. Проснувшийся спозаранку Монос удобно расположил свое тельце-желе домика. Потягиваясь со сна, он попытался дотянутся до самых дальних, внутренних стенок спирали, но это не удалось. Странно, ведь Раковина казалось совсем небольшой.

Но его извечный зуд конечностей прекратился совершенно, и теплая радость успокоения разлилась по головоногому телу. Так хорошо и спокойно моллюск еще не чувствовал себя никогда. Ему никуда отсюда не хотелось, и всякие непонятные сны казались нелепыми наветами ночи. Какие – такие пилигримы?! Какие – такие капюшоны в те самые докембрийсие периоды?! Полнейшая чушь!