Выдохнувшись, пан Збигнев поставил стакан и без особого азарта наполнил его доверху:
— Вы, джентльмены, пьете безо льда, конечно? Зачем портить хороший напиток. Да и льда у меня все равно нет. Ладно, нечего так смотреть. Сегодня мой второй день рождения. Да, я понимаю, что не самый умный парень в Америке. Но даже я могу сообразить. Коль скоро ситуация построена так — следовательно, сменился курс. Почему он сменился? Почему я об этом не знал? Какой у нас теперь новый курс? Братание с красной заразой — со здешней противу внешней? А поможет ли это нам?
Собеседники выпили. Через некоторое время один из них тихо, раздельно произнес:
— Пан Збигнев тонко понимает вопрос. Нам… — пауза, — это никак не поможет. Мы здесь потому, что мы доверяем вашему чутью и опыту. Америка должна вернуться на прежний курс. Нам следует окончательно… Исключить из игры земных большевиков — и только потом замахиваться на внеземных.
Поляк допил виски, осмотрел собравшихся:
— Итак? Что же вы зависли на полуслове?
— Мы полагаем, что ковбои против пришельцев хороши только в кино. Кому бы продать этакий сценарий? — джентльмен улыбнулся. Другой джентльмен отчеканил, тоже негромко, предельно разборчиво:
— Америке необходим другой человек в офисе. Прежний курс. Победа над Советами. Только потом какие-то межзвездные игрушки.
А третий джентльмен вынул из стакана с виски модный узкий галстук, забросил его на плечо:
— Черт побери, это даже не лунная гонка. Это никак не “хорошее, мирное соревнование” по подъему тяжестей на орбиту. Здесь абсолютно иные ставки. А ковбой пытается рулить, словно в Голливуде. Америка слишком велика, чтобы рывок поводьев что-то исправил!
Збигнев обвел собравшихся взглядом, налил еще один стакан, теперь уже как положено, на палец:
— Вот сейчас я понимаю, почему меня не сожрали акулы.
Подождал, пока себе нальют все. Выпили залпом. Закусили чем-то крепким и острым.
— Хорошо… — Збигнев потер виски. — Хорошо. Это можно… Устроить. Но у меня будет личная цена. Как бы дело ни пошло, мы должны получить Польшу.
* * *
— … По вопросу Польши слово предоставляется товарищу Громыко.
— Юрий Владимирович, товарищи. Позвольте мне начать с небольшого предисловия. Как вам известно, некоторое время назад мы с адмиралом Горшковым посетили борт пришельца с дружеским визитом. На обратном пути, еще в самолете, я читал переданные мне материалы по польскому вопросу. И, неожиданно для себя, подумал: а как бы на моей должности поступил пришелец?
Люди в пиджаках едва-едва повернули головы. Полированный стол, блокноты, ручки, очки в черепаховых оправах. Лица неожиданно моложавые. Нет, не сорокалетние мальчики-зайчики: зачем тут малолетки-выдвиженцы, чай, не сталинское время. Но уже и не старая гвардия… Ладно там Кирилленко убрали, он, помнится, список по бумаге уже зачитать не мог. Но бессменный партийный контролер Пельше… Но Тихонов, Романов? Ладно, Черненко еще сидит на идеологии, а кто эти все новички? Какие-то Алиев, Горбачев, Соломенцев… Нет, кандидаты нужны, но такие ли?
Громыко постарался, чтобы его шок никто не заметил. Пока он там рассматривал девушек в алом, Политбюро помолодело почти на двадцать лет!
Справившись с мыслями, Андрей Андреевич продолжил:
— Итак, пришелец. Товарищ Горшков заметил, что пришелец выглядит очень молодо, и что на море он выглядит новичком.
— Выглядит, — проскрипел Черненко, — а как на самом деле?
Громыко развел руками, не отвлекаясь на ответ.
— … Товарищ Горшков полагает, — пауза, — и я с ним вполне согласен, что пришелец молод и неуверен. Возможно даже, что он и правда один составляет экипаж корабля. Представители науки…
Устинов молча кивнул.
— … Не могут пока ни подтвердить это, ни опровергнуть с достаточной степенью уверенности. Слишком, как вы понимаете, высока цена ошибки. Но предположим, он и правда одинок, молод, заброшен случайностью далеко от родных мест. В таком случае понятно, почему он так ничего и не предпринимал. Он пока что собирает информацию и пытается построить непротиворечивую картину мира, в которой все займет надлежащие полочки.
Громыко положил очки на стол, потер веки:
— К тому же, наш гость имеет очень малый набор возможных действий. Выражаясь метафорически, в его палитре всего две краски.
— Примкнуть к нам или к американцам? — Черненко положил обе руки на папку.
— Нет, — Громыко помедлил. — Стрелять или не стрелять.
— Постойте, — Устинов нахмурился, — А передача технологий? Он же намекал на беседы с физиками.
— Кому? Передача любой одной стороне вызовет схватку за секреты. Передача равномерно всем вызовет войну с применением уже этих секретов. А тогда как бы не развалилась планета. У нас нет…
— У нас? — теперь засопел Черненко. Давно уже нет Брежнева в шумных компаниях, давно уже Леонид Ильич не таскает за собой Черненко на охоты, где “всегда второй” Костя постоянно простужался — а все равно сопит, как паровоз. А ведь это не простуда у него, понял Громыко. Это наверняка сердце, да кто же мне карточку покажет…
Громыко снова протер очки. Помолчал и вдруг взорвался:
— Дайте же мне закончить! Говоря “у нас”, я подразумевал — у Земли в целом. Так вот, у Земли нет органов… Грубо говоря, нет желудка, способного переварить его информацию.
— Андрей Андреевич, — председатель постучал по столу карандашом, — прошу вас все же осветить соображения по польскому вопросу. Напоминаю: вы начали думать — а что сказал бы этот молодой неуверенный… Как бы определить? Потерявшийся? Потерянец? Не звучит… Простите, я перебил вас. Но зато вернул к теме.
Громыко только рукой махнул:
— Так вот, я подумал: он, как все мальчики, сделался бы категоричен и наломал бы дров без оглядки. Следующая моя мысль была вот какая: а чего я боюсь? Чего мы все боимся? Мы, простите за правду, старики?
Политбюро замерло в настороженной тишине.
— Я боюсь повторения сорок первого, и не стыжусь это признавать. — Громыко вздохнул:
— Нам в сорок первом, помнится, тоже все долбили: на провокации не поддаваться! Вот мы и не поддавались… До самого Сталинграда. Убитому в провокации все равно, плохонькая она, или блестяще подготовленная. Здесь чужих нет, и я скажу: на любую провокацию, хоть плохонькую, хоть изящную, мы обязаны отвечать как на Халхин-голе, как на острове Даманский, изо всего наличного арсенала. Только тогда провокации прекратятся. И вот, когда я понял, как бы отреагировал тот мальчик — меня ужаснула собственная мысль!
— А потом?
— А потом наваждение спало, и я понял, что сильнее всего боюсь вылететь отсюда, из Политбюро. Вот на этой мысли мне стало… — старик потряс пальцами, подбирая слово:
— Противно. Мне сам Сталин выговоры делал, а я дрожу за кремлевские подарки с икрой.
— Тогда вы можете, как старый большевик, не оглядываясь, резануть правду-матку, — Андропов крепко удерживал нить беседы, — например, о Польше. Что там за мысль могла напугать вас? Вас, не боявшегося вызвать неудовольствие Сталина?
— Я бы отпустил Польшу, — просто сказал Громыко. Вскинул обе руки, тщетно пытаясь остановить шум. Навести порядок удалось только Андропову, и тот распорядился:
— Продолжайте!
— Отпустил бы. Хотите в подстилки к капиталистам, хотите в проститутки, на черную работу за копейки? Хотите в анекдоты о поляках-сантехниках? Не нужна социалистическая пенсия? Вольному воля. Зачем нам страна, способная в любой миг взорваться бунтом? Ведь мы сегодня что обсуждаем? Первомайские выступления в Варшаве, во Вроцлаве. Уже до убитых дошло. Войцех угадал с военным положением, стачки там стихли к январю. Но это сжатая пружина. Взять с них мы ничего не возьмем, а ввести войска — Венгрия, Чехия, Афганистан. Мало?
Люди за столом переглянулись. Устинов, который четыре года назад вместе с Громыко как раз и готовил предложение по вводу войск в Афганистан, громко, с явным намеком, хмыкнул.
— Но! — Громыко улыбнулся так, что все малолетки за столом припомнили рассказы о Сталинских наркомах, да и о самом Хозяине.
