Журналистка поежилась от прохладного морского ветра, и кто-то из мужчин молча накинул ей на плечи пиджак.
Тут Горшков изящно закруглил речь тоже длинным, витиеватым пассажем, как счастлив он, военный моряк, приветствовать в лице экипажа Алого Линкора поборников мира и разоружения, за что последовательно и неуклонно во всех своих действиях и намерениях выступает Советский Союз, и как рад он, Горшков, мирному урегулированию Фолклендского конфликта, который в противном случае мог бы бесмысленно унести жизни сотен и даже тысяч военных моряков.
После Горшкова поднялся важный джентльмен в превосходно сидящем синем костюме из наилучшей шерсти, идеально подходящем для ветренного дня.
— Как доктор философии и права, я хотел бы кое-что добавить… Э-э?
Перед говорящим прямо на скатерти проявились всем знакомые черно-белые клетки, а моряк Алого Линкора спросил с вежливой полуулыбкой:
— Бжезинский, Збигнев, “Великая шахматная доска”?
— Да, но откуда… Я только начал обдумывать эту книгу!
— Наслышан, — ответил моряк все с той же полуулыбкой. И тот сенатор, что в молодости летал с авианосцев и даже чуть было не сжег один из них, судорожно бросил руку на пояс, где обычно висел табельный пистолет; и покрылся холодным потом, ничего на поясе не обнаружив.
Доктор философии и права не мог отвести взгляда от глубоко-синих глаз моряка. Спустя долгие двадцать вдохов наваждение рассеялось, и Бжезинский опустился на место, и тоже полез рукой в карман, откуда извлек обычный белый платочек, промокнул испарину.
— Вы привыкли к определенному виду шахмат, — сказал моряк почти сочувственно. — А случиться может, например, такое.
Картинка на скатерти засветилась, привлекая внимание. Все собравшиеся увидели на шахматной доске, вместо привычного комплекта фигур, по два ряда коней с каждой стороны. Лишь черный и белый короли оставались на положенных местах.
— Вот, — моряк Алого Линкора опять улыбнулся, — монгольские шахматы.
Сенатор, что в молодости летал с авианосцев, заставил себя поднять руку от пояса, взять серебряный стакан великолепной чеканки и выпить легендарную минеральную воду не чувствуя ни вкуса, ни пузырьков. Затем он машинально протянул стакан роботу и приказал в четверть голоса, совершенно как живому официанту:
— Виски! Виски, падла!
— Сам ты падла, — на чистейшем английском прошептал неизвестно чем робот.
— Жри, что дали, эксплуататор.
И щедро наполнил стакан чем-то пузырящимся.
Сенатор, в полном ошеломлении, выпил стакан залпом. Лимонад с пузырьками. Однако! Чертова машина говорила по-английски! Значит, все они тут прекрасно понимают, и все это — спектакль. Стол, переводчики, салют наций… Все — декорации. Но к чему?
И можно поставить ферму на то, что чертова железяка проговорилась не случайно. Это человек может ошибиться, а тут — расчет. Холодный, неумолимый, точный.
— No, — тихо сказал “Мистер No”, - монгольскому хану пешим невместно быть. Уберите королей, тут все — кони.
Этого сенатор уже не выдержал. Он заржал — не засмеялся, именно заржал, чуть ли не подвывая:
— Точно! Мы тут все — кони!
Буквально через мгновение смеялся даже сам Громыко, и операторы снова думали, что сенсация удалась. Хохочущий “Мистер No” — штуковина уж точно посильнее “Фауста” Гете.
Моряк подождал установления тишины. Уронил без выражения:
— Простите. Мои шахматы и вовсе непривычны вам.
— Тем интереснее их увидеть. Нельзя ли… — заговорил американец с броским носатым лицом богоизбранного народа и военной прямизной спины, не скрытой дешевенькими пиджаком и жилетом.
— Хайману Джорджу Риковеру можно, — так же без выражения ответил моряк.
На белом участке скатерти появился эллипс, тотчас разбитый линиями вдоль и поперек на восемь полос. Те же шестьдесят четыре клетки, но все залиты морским синим, как отмытая акварелью карта глубин. В каждой клетке циферки. Два процента, семь, шестнадцать, двадцать пять… Синева сгущалась от краев к центру, до почти черного цвета. В том же направлении росли цифры.
Отставной адмирал Хайман Джордж Риковер, создатель атомного подводного флота США, посмотрел тоже в синие-синие, безмятежные глаза, отметив неожиданное совпадение их цвета с клетками “семь процентов”:
— Парень, а как тебя звать? Или у вас там номера, как у Замятина в книге?
Моряк снова улыбнулся:
— Неважно. Совершенно. Приношу извинения. Что-то мы уклонились куда не следует. Вот, напугали вашу девушку. Пусть она спросит, в компенсацию.
Блондинка улыбнулась — на полную мощность, на поражение, на амбразуру, на всю жизнь! Повела плечиками, чтобы пиджак изящно соскользнул на спинку стула.
— Как же это имя может быть неважно? А как же семья? Неужели у вас и правда жены общие?
Представитель Алого Линкора что-то завел в ответ. Операторы подскочили ближе, делая крупные планы: его, ее, море, жерла кормовой башни, машущий манипулятором робот, вытаращенные глаза обоих сенаторов; скифское спокойствие Громыко… Журналистка старательно изображала то сладкую дурочку, то уютную домашнюю кошечку, то храбрую наивную пацанку, то роковую “девушку Бонда” — и с ужасом понимала, что все мимо. Не цепляет! Собеседник смотрит сквозь нее. Что вся ее красота для мужчины всего лишь напоминание о ком-то другом… О другой! Такое мгновенно понимает любая женщина, даже самая глупая; а если кто считает, что дура может пролезть в национальный телеканал на первые роли — пусть сам и попробует.
Зато женское обаяние разморозило всех остальных. Люди зашевелились, заговорили между собой. Обычный светский раут, сколько их было! Чертова железяка выдала каждому по тарелочке мороженного с горячими свежайшими вафлями; на холодном ветру они пришлись до того в точку, что на пресный вкус теста никто не обратил внимания. Разговор понемногу смещался в сторону светского трепа. Дипломаты наперебой приглашали гостя в родной город и родной университет. Колумнисты в пестрых пиджачках, кожанках, свитерах, бешено листали блокноты, трясли невовремя отказавшие диктофоны — чисто тебе бой синиц и снегирей за оброненный кулек.
Громыко и его молодой спутник взирали на суету с благостными лицами бодхисатв, что в исполнении референта выглядело скорее смешно, чем внушительно.
Риковер и Горшков, осторожно поглядывая друг на друга, мешая русские маты с английскими, спорили через переводчиков, какие субмарины лучше, однокорпусные американские или двухкорпусные советские. Риковер считал, что легкий корпус вибрирует в набегающем потоке, и потому советские лодки проще обнаружить. А практика показала, что найти лодку намного сложнее, чем утопить. Горшков отвечал, что защиты много не бывает, и лучше дырка в легком корпусе, чем сразу в гроб. Риковер давил статистикой, ведь СССР потерял в авариях почти в пять раз больше атомных субмарин, чем США, и никакая двухкорпусность не спасла. Горшков отвечал, что первое поколение лодок на самом деле не ахти; пожалуй, они заслужили свое прозвание “ревущих коров”. Риковер, подняв брови, удивлялся: “roaring cow” на сленге означает корову, готовую отелиться. То есть, подводную лодку, готовую выпустить ракеты. А вовсе не громыхающую на половину океана сорокаузловую подводную хрень… Хотя, соглашался Риковер, есть у вас и такое. Ха, ухмылялся Горшков, у нас много чего есть, все так сразу и не упомнишь. Тут они оба спохватывались, что противники же, и замолкали на полуслове. Но интерес побеждал, и спор возобновлялся опять.
Моряк Алого Линкора ел мороженное с видимой радостью. Или он так прятался от потерявшей берега журналистки? Та бегала кругами, сверкала фигурой во всех ракурсах, и приставала с вопросами к любому и каждому. Сенаторов — и того, кто в молодости летал с авианосцев, и второго, который не брал в руки ничего тяжелее ипотечного договора — она спрашивала, не стоит ли поддержать мирную инициативу СССР по разоружению, раз уж ее поддерживают пришельцы из параллельного мира. Адмиралов спрашивала, как им показался linkor, и как здесь что называется. Сетовала, что напроситься на экскурсию по кораблю не вышло даже у нее. (Улыбочка в камеру!) Дипломатов блондинка с умным видом тиранила цитатами из Джорджа Вашингтона и “Грозового перевала” Бронте, не делая разницы; впрочем, те умело поддерживали репутацию людей культурных, способных вести светскую беседу о чем угодно.
