— Рыжая, давай поговорим, — внес предложение Никита, вставая рядом с крашенным парнем. Разногласия таяли буквально на глазах. — Давай я поднимусь, и мы поговорим.
— С хуем своим поговори! — Доносится уже из окна, но в трубке слышится отчетливое эхо. Соседи, собравшиеся в окнах многоэтажки, с умилением наблюдали за развернувшимся шоу. «Борьба бобра с ослом.» Действительно. — А лучше Ростислава научи с ним общаться, чтоб в каждую пизду не лез. Все, цирк окончен, клоуны могут быть свободны. Досвидули.
Фигура исчезает, телефон выключен. Крашенный психует, а Никита радуется. Он спокоен как никогда, потому что знает ее. Потому что общался с ней длинными зимними вечерами по телефону, ночами напролет. И почему-то он уверен, что с этим Попугаем Яра так не поступала.
— Ну, Стужев, — тяжелая рука опускается на его плечо, привлекая внимание, — нам явно надо забухать. И поговорить.
— Ну, надо так надо, — Стужев спокоен. Стужев знает, что из бара, где они проведут следующие пару часов, они выйдут либо лучшими друзьями, либо заклятыми врагами.
— Тебя обсуждать сейчас пойдут. — Никита курит в высоту девятиэтажки. Звездное небо чистое, нашу звезду видно слишком ясно. — Какая ты хуевая и ничтожная.
— Заткнись, — отмахиваюсь я от него, поджигая очередную сигарету. Вроде, пятую за раз. Я точно не знаю, уже не считаю. Я уже многое в жизни не считаю: людей, проблемы, таблетки.
Мне бы сейчас… Я даже не знаю, что мне нужно. Что-то, что могло бы вернуть мне жизнь. Чувство того, что я жива. Потому что кроме крови, насилия и убийств меня ничего не привлекает.
На войне в этом плане мне всегда было более комфортно: мне не надо было задумываться ни о чем. Ни о какой морали не было речи — убей ты или убьют тебя.
И мне было хорошо. Психоз особо не проявлялся. А сейчас, в этих четырех стенах, я просто сошла с ума, видя несуществующего Стужева, который подливал масло в огонь.
И мне даже не страшно. Меня уже не пугает смерть. Теперь для меня это избавление.
Горсть таблеток закидывается под язык, и я пытаюсь забыться сном. Сном без сновидений.
В голове полная муть.
Провожу перед лицом рукой, и за ней следует легкий шлейф дыма. Будто по мутной воде вожу: там, за этой дымкой что-то есть, но я не вижу что.
Но через секунду все становится ясно, и я вижу себя, зареванную, испуганную, шестилетнюю под дверью отца.
О, я помню этот момент. Ровно за секунду до отец назвал меня ходячим трупом. Видимо, это моя точка отсчета. Момент, с которого начался весь пиздец моей жизни. Это даже забавно, когда проблемы начинаются в шесть лет. Хотелось бы мне вернуться туда, исправить все. Сделать хоть что-то.
— Давайте, сучьи выблядки! — Резко оборачиваюсь на знакомый голос, готовясь при первой команде начать отжиматься. Рефлекс, хули.
Старый тренер Кит, который получил свое прозвище за то, что на одном из заданий прямо в море убил настоящего кита, возвышался над своей маленькой армией. Подробностей появления клички никто не знает, но для девятилетних детей легенда была хоть куда! Я скучала по этом одноглазому старику.
— Романова, еб твою мать, жопу ниже опусти, костями своими сетку цепляешь! — Маленькая и действительно костлявая я опускаю задницу, но упорно продолжаю ползти вперед. — Давай, мешок с костями, я возлагаю на тебя огромные надежды!
Он возлагал. Но это «возложение» возводило меня в ранг его подушки для битья. Он мог просто подойти и пнуть. Если я не отвечала, он продолжал пинать. Но, дай бог ему здоровья, я отлично научилась отвечать и ждать атаки из ниоткуда.
Это именно он порекомендовал, а, если быть честной, тупо и насильно пропихнул меня в академию в четырнадцать.
— Беги, Романова, беги. Бег спасает жизни.
И я бежала. Бежала, как в последний раз.
— Вы никто! — Снова поворот на сто восемьдесят градусов, и я вижу свою присягу. Первый раз, когда я увидела всех этих людей вокруг. Маленькая четырнадцатилетняя девочка, которая незаметно, в строю рядовых, закидывается таблетками. Когда это началось? Не помню даже. — Вы дерьмо под нашими ногами. — Я не помню даже его имени, мы очень редко встречались в академии. — Сейчас вас распределят по вашим капитанам. Вашим новым богам, которым вы должны прислуживать остаток вашей жизни.
И тогда я первый раз увидела Вано. Сколько ему было? Лет двадцать-двадцать пять, где-то в этом районе, не знаю. Я помню его яркие крашенные блондинистые волосы, голубые глаза, настолько нереального цвета, что я сначала подумала, что это линзы. И татуировки. Забитые синие рукава. Мне понравилось. Он сам мне очень понравился. Эта его добродушная первая улыбка. До сих пор помню возникшее от этой улыбки чувство, что все будет хорошо. До сих пор его улыбка приносит мне комфорт и чувство защищенности.
— Романова, бешеная мразь, уймись! — О, мои шестнадцать! Тот самый момент, когда мне продырявили плечо в первый раз.
Я помню, как это было. Наша… восемнадцатая миссия? Вот этого я уже не помню, даже то, зачем конкретно нас сюда притащили. Единственное, что я помню, это то, что нужно вывести народ, найти бомбу, обезвредить ее, а потом и террористов. Потерь со стороны мирных жителей быть не должно.
Я помню, что идеально справилась со своей частью: я быстро и без проблем вывела всех из офисного здания. Почти всех. Какая-то психанутая мамашка не хотела выходить без чего-то там. И, пытаясь выкинуть ее из окна второго этажа, потому что Ривз в рацию орал, что обезвредить бомбу невозможно, и здание в любом случае взлетит на воздух в любом случае, я теряла драгоценное время.
В итоге буквально с ноги вытолкав ее из окна, я рванулась в сторону выхода — прыгать из окна самой не хотелось.
Но нарвалась на парнишку, уволенного отсюда пару дней назад и заложившего бомбу.
Я ж самая смелая, я ж кинулась на него. И получила свою первую пулю. Которую вынули из меня только спустя два года — раньше она не мешала.
— Ярок, как ты планируешь двигаться дальше? Куда? Что ты хочешь? Твое обучение подошло к концу, как ты видишь свою жизнь дальше? — Директор академии, мировой мужик, прошедший войну, переживший очень много, бывший наемник, человек, который относился ко мне как к своей дочери. Мужчина, который показал мне любовь, которую я должна была получить от отца. — У меня есть предложение тебе остаться еще на год и в восемнадцать, получив майора, остаться преподавать. Набрать свою команду, все дела…
— Ян Дмитриевич, я еще не знаю сама ничего, но обещаю, я рассмотрю ваше предложение. Спасибо!
Мужчина закидывает мне руку на шею и как-то шаловливо улыбаясь достает из-за пазухи бутылку вина.
Я вспомнила, это последний день в Академии. Конец моего обучения. Сегодня я сдала экзамен на отлично. Лучшая из группы. Ваня и Ян Дмитриевич мною очень гордились. И хлопали громче всех.
— Рыжая, ложись! — За моей спиной взрывается граната. — Рыжая, блядь! Двигай жопой!
Двадцать один. Мм, я помню. Мы зачищали школу от Голубых. По-моему, первые полгода войны.
— Змея, ты как? — Кира. Взволнованный, но всем своим видом транслирующий спокойствие и уверенность, что «завтра» наступит. Он лежит рядом, поправляет экипировку на моей голове, затягивает сильнее разболтавшиеся застежки. — Давай, шевели жопой, ползи вперед.
— Я… — задыхаюсь от копоти в воздухе. – Не могу. Нога, Ящер. С ногой что-то не так.
Ящер смотрит назад, и в глазах мелькает небольшая паника.
— Блядь. Змея, ты, главное, не паникуй. Сейчас заползаешь мне на спину, и мы с тобой сваливаем отсюда. Требуется эвакуация. Офицер ранен.
«Не паникуй.» Ему так просто было говорить это. Будто бы моя нога не была пережата куском балки ниже колена. Будто бы я не видела сочащуюся из-под нее кровь.
Я до сих пор удивляюсь, почему я могу ходить.
— Запускаем туда Змею и не паримся. — Капитан просто пожимает плечами, задумчиво рассматривая карту местности, на которой должна была происходить зачистка. Пошло два месяца с операции, я еще прихрамывала, но вполне себе резво бегала. И была не против убить парочку людей.
