Несмотря на опасения супруга, всю дорогу Жаклин молчала, будто её оглушили. Она надела тёмное-коричневое строгое платье и шляпку в тон, и сидела напротив мужа, скромно сложив свои маленькие ручки на коленях и уставившись отсутствующим взглядом в окно. Каждый жест, взгляд, едва слышный вздох были направлены на то, чтобы вызвать у супруга, и без того расстроенного, новые муки совести. И, судя по тому, как часто он украдкой поглядывал на неё, это действовало.

Жаклин вышла из кареты и медленно направилась к входной двери с видом королевы, покорно, но гордо поднимающейся на ступени эшафота. Она спиной ощущала скорбный взгляд мужа, кожей чувствовала раздирающие его сомнения и жалость к ней. Отлично, это именно то, чего она и желает! Пусть он мучается своей виной, пусть страдает от собственной жестокости!

В том, что она рано или поздно выберется из доллгауза, Жаклин не сомневалась ни минуты. Если бы её наивный муженёк знал, через какие переделки ей пришлось пройти за свои двадцать четыре года жизни, он бы понял, что лечебница для душевнобольных — это просто ерунда для неё.

Так или иначе, но она выйдет отсюда, и гораздо быстрее, чем думает Александр Бутурлин. Способ она отыщет.

Доктор Майер оказался сама любезность. Он учтиво приветствовал новую пациентку и её супруга, поцеловал Жаклин ручку и пригласил в свой кабинет.

Так он велел подать гостям чаю и рассказал Жаклин о лечебнице, в которой ей предстояло провести неопределённое время. Судя по его словам, здесь был просто рай для отчаявшейся, заблудшей души. Он говорил мягко, вежливо, умильно улыбался, а Жаклин про себя поражалась его наивности и тупости.

Вот идиот! Она прекрасно знает, что в доллгаузы попадают не для того, чтобы возвращаться. Неугодных людей сюда сдают, словно барахло старьёвщику. Вот и её супруг от неё избавляется, как от ненужного, надоевшего хлама.

Но он ещё пожалеет об этом, не будь она Жаклин Бонье! Графиней Бутурлиной она себя больше не считает, ибо своим поступком граф окончательно подвёл черту под тем фарсом, который именовался их браком.

За такой поступок Алекс непременно заплатит. Они все заплатят: и эта высокородная сучка — княгиня Оболенская, и её отродье, которое она родила от Александра, и старая карга — вдовствующая графиня Бутурлина, так презирающая свою навязанную невестку, и, возможно, их обожаемая Оленька, которая пуще остальных ненавидит Жаклин… Да, все они заплатят!

Кротко прощаясь с тем, кого ещё час назад она обожала, Жаклин даже не подняла глаз — лишь подставила щёку для короткого, смазанного, фальшивого поцелуя. Граф, несомненно, держит лицо перед доктором, а сам с удовольствием удавил бы её, чтобы завтра же сделать предложение своей любовнице! Жаклин вдруг ощутила желание воткнуть нож в его чёрное сердце прямо сейчас, сию минуту…

Но… нет, ещё рано! Медленно ступая по серому коридору доллгауза в комнату, где её сейчас запрут, отсекая от внешнего мира, Жаклин уже знала, что она будет делать. План в её голове созрел быстро, как и всегда в моменты опасности: оставалось лишь обмозговать детали. И тогда, когда она хорошо подготовится… — посмотрим, кто будет смеяться последним, благородные дамы и господа!

========== О том, как полезно мужчине иногда противостоять соблазну. И о последствиях обратного. ==========

В день похорон князя Оболенского небо вдруг разразилось дождём, несмотря на то, что на дворе трещал мороз. Дома, мостовые, лавки, голые деревья и кусты — всё моментально покрывалось толстым слоем льда. Лошади, запряжённые в кареты и сани, скользили и спотыкались на льду, что ещё больше замедляло траурную процессию.

Народу на отпевании было столько, что Казанский собор едва вместил всех, кто пришёл проводить Владимира Кирилловича в последний путь. Казалось, весь высший свет был здесь, тем более, что в соборе присутствовали император и цесаревич. Не только дамы прикладывали платочки к покрасневшим глазам — множество ветеранов Отечественной войны, которые воевали когда-то вместе с князем, искренне плакали, сожалея о скоропостижной кончине такого светлого, доброго и благородного человека. Все друзья и знакомые любили Владимира Кирилловича и скорбели о его смерти.

Молодая вдова, с головы до ног облачённая в чёрное, стояла у гроба мужа, бледная и исхудавшая, словно призрак. Казалось, что она держится на ногах из последних сил. С одной стороны её бережно поддерживал под локоть отец, а с другой — брат. Княгиня Оболенская недаром опасалась, что похороны мужа станут для неё жестоким испытанием.

С той ужасной ночи, когда он так внезапно скончался, Адель никак не могла заставить себя уснуть, даже после того, как отец забрал их с малышкой Софи в свой особняк. Стоило ей закрыть глаза, как перед ней с пугающей ясностью вставал образ мужа, и Адель тут же вскакивала с постели, дрожа от страха. После нескольких неудачных попыток уснуть, она накинула халат и тёплую шаль, взяла в руки свечу, и до утра медленно бродила по отцовскому дому, бесцельно переходя из комнаты в комнату, чем до смерти перепугала Таню, которая проснулась посреди ночи и не обнаружила свою барыню в постели. До самых похорон, которые состоялись на четвёртый день после смерти князя, его молодая вдова не сомкнула глаз и на минуту.

С питанием дела обстояли не лучше, чем со сном: Адель не могла заставить себя проглотить ни кусочка, только пила воду и травяной отвар, который готовила Таня. Она исхудала за эти дни, побледнела и осунулась, вызывая у близких тревогу своим бездонным горем. Отец, Мишель, Ольга, Таня — все пытались уговорить её немного поесть и вздремнуть хоть часок, но Адель была не в состоянии сделать ни то, ни другое. Чувство вины пожирало её, подобно пламени, не давая и минуты покоя. И только время, проведённое с дочерью, становилось небольшой отдушиной, хотя малышка теперь чаще капризничала, чувствуя душевную рану своей матери.

Воспоминания о совместной жизни с мужем мучили Адель и днём, и ночью. Их свадьба, поездка в Италию, рождение Софи, жизнь в Неаполе, потом в Париже и Ницце… и повсюду Владимир Кириллович был рядом с нею, поддерживал, шутил, отвлекал разговорами. Пока ещё она легко могла припомнить его голос, смех, добрые серые глаза, но острота этих воспоминаний неизбежно померкнет со временем, как будто и не было на свете этого великодушного человека, которому она принесла столько несчастий. Когда князь был жив, она и подумать не могла, что так привязана к нему, хоть это чувство было далеко от того, что жена должна бы испытывать к мужу.

Ах, если бы только она смогла сделать над собой усилие и хотя бы попытаться полюбить его! Ну, что ей стоило, в конце концов? Стать женой Александра Бутурлина ей всё равно не суждено, так для чего тогда было так глупо хранить ему верность? Адель мучилась, вспоминая, как отталкивала мужа, вынуждала его страдать от неразделённой любви. Как она могла быть такой жестокой?

Она молилась за его душу ночами, пытаясь с помощью молитвы заглушить голос совести, но тщетно. Молитвы не помогали облегчить её терзания, а святой лик Богородицы глядел на неё с иконы строго и печально. К утру она с трудом поднималась с колен, чувствуя, что даже Бог не верит в её искреннее раскаяние.

А верила ли она сама? Адель было страшно забираться настолько глубоко в собственную душу, но не сделав этого, она никогда не обретёт покой снова.

Голая, неприкрытая правда была такова, что она хладнокровно использовала Владимира Кирилловича в своих целях, и никогда всерьёз не задумывалась о его чувствах и желаниях. Избалованная и эгоистичная, привыкшая к тому, что о ней всегда заботились, она просто позволила мужу занять место своего отца и продолжать опекать себя, словно он был обязан делать это. А ведь должна была ноги ему целовать за то, что помог ей в трудную минуту, не дал скандалу погубить её репутацию, принял чужого ребёнка, как своего… и в довершение всего ещё и полюбил её… такую упрямую гордячку!

Свою жестокость по отношению к мужу ей не оправдать никогда. И даже прими она постриг в монастыре, этот грех не отмолить, ибо он первый из семи смертных, и самый страшный — гордыня. За три дня Адель умудрилась довести себя почти до полного морального и физического истощения, несмотря на мольбы родных взять себя в руки и перестать винить в смерти князя.