— Совершенно недостаточно внимания уделяется альбатросам, — рассказал он Фоксу, пришедшему получить консультацию по поводу болей, а точнее общего дискомфорта в нижней части живота, запора, беспокойных ночей.

— Пищеварительной системе тоже, — ответил Фокс. — Если человек — это мыслящий тростник, то он также и тростник, который поглощает и испражняется. Если эти функции нарушены, то и первая тоже. Гуманность исчезает, остается одно варварство.

— Эти пилюли, с благословления Господня, призовут ваш кишечник к порядку, вместе с прописанной мной диетой. Но признайте, что весьма эксцентрично проводить различия между пеночкой-теньковкой и ее родичами, считать перья на крыльях, замерять клювы, и при этом пренебрегать альбатросами, этими величайшими в мире парящими птицами.

— Это не те же пилюли, что раньше? — поинтересовался Фокс.

— Нет, — с чистой совестью заверил его Стивен. В этот раз толченый уголь он покрасил в розовый безвредной кошенилью.

Фокс в последнее время прибегал к его консультациям довольно часто, и по целом ряду болезней. Стивену скоро стало ясно, что его беда в одиночестве. Посланник, вне сомнения, способный человек — его рассказы о малайских раджах и султанах, их запутанных линиях наследования, их связях, междоусобицах, альянсах, былой истории и нынешней политике полностью доказывали это, даже без учета основательных знаний раннего буддизма или нынешних магометанских законов. Но характер у него был сильный, доминирующий. Он так подавил своего сдержанного, застенчивого секретаря во всем, кроме виста, что молодой человек больше не мог быть ему компаньоном.

Может, Фокс и хотел бы завести знакомства и даже сблизиться с окружающими, но при этом не желал, чтобы его понимали, и был необычайно замкнут. Опять-таки в его манерах проскакивали намеки на снисходительность, некое убеждение в высшем знании, статусе или природных чертах, которое не позволяло Джеку и Стивену с большим удовольствием пребывать в его обществе.

У Стивена сложилось впечатление, что Фокс считает свою миссию чрезвычайно важной (в чем он, возможно, прав), и что успешное ее завершение, возвращение домой с договором удовлетворит его амбиции и чувство собственного достоинства до предела возможного. Но Стивен также чувствовал, что гораздо больше, чем стоило бы ожидать от человека его способностей, Фоксу польстила должность посланника, ее внешняя сторона. Он никогда не приглашал на обед офицеров, хотя их ему и представили. А если на квартердеке он задавал вопрос касательно корабля или орудийной стрельбы, то объяснения выслушивал с улыбкой и кивком головы, будто бы сообщающим: хотя он и не знал этих вещей, незнание ничуть не уменьшает его достоинства, это всего лишь технические детали, honnête homme [21] знать необязательно.

Все равно в этих обстоятельствах ни у Джека, ни у Стивена не было лишнего времени для общения. Джека полностью поглотило управление кораблем. Стивен, помимо консервации, классификации и описания образцов с Тристан-да-Кунья (богатый урожай чрезвычайно активной деятельности при жестокой нехватке времени в нижних частях этого неизученного наукой острова, на котором обитает ряд неописанных тайнобрачных, может быть, и несколько цветущих растений, хотя для них не сезон, приличное количество жуков и других насекомых, пауки и как минимум две примечательных птицы, вьюрок и дрозд) и помимо уроков малайского, должен был еще и присматривать за лазаретом.

Лазарет был полон. Плавание на восток в сороковых - всегда опасное занятие, а особенно зимой, когда окоченелым рукам приходится хвататься за обледенелые снасти высоко над палубой. А внизу, несмотря на штормовые леера от носа до кормы, бурное море может ударить моряка об орудие, битенг, якорный шпиль и даже о колокольню с судовым колоколом. Вывихи и растяжения связок, разрывы мышц, трещины в ребрах и еще одна сломанная нога следовали друг за другом вместе с ожогами от веревок, обычными ожогами (кока и его помощников швырнуло на плиту камбуза). И конечно же, обморожения десятками. Большинство матросов каждой вахты хромало.

Иногда погода все же улучшалась. Однажды утром, после дня и ночи такого напора ветра, что фрегат шел лишь под зарифленными грот-марселем и фока-стакселем, Стивен (практически не спавший до смены вахты в четыре утра), с запозданием принялся обходить своих пациентов после одинокого завтрака в кают-компании. Он как раз демонстрировал молодому Макмиллану эффективный метод наложения бандажа при грыже, и тут Сеймур передал наилучшие пожелания от капитана и приглашение доктору Мэтьюрину, когда у него появится свободное время, подняться на палубу. «Вам понадобится теплый плащ с капюшоном, сэр, — добавил он. — Наверху прям-таки зябко».

Так оно и было, но изумление от яркой синевы, сияния солнца и наполненных светом парусов заглушили чувство холода.

— Вот и вы, доктор, — воскликнул Джек, одетый в старую монмутскую шерстяную шапку и плащ с капюшоном. — Доброго утра, и, клянусь, оно очень приятное. Хардинг, бегом в кормовую каюту и попроси у Ахмеда шерстяной шарф, чтобы доктор им голову закутал, а то останется без ушей.

— Господи, какое великолепие! — восхитился Стивен, озираясь вокруг.

— Не правда ли? Ветер в утреннюю вахту стал попутным, так что удалось поднять больше парусов. Как видишь, мы подняли грот-марсель, фок и блинд. Надеюсь, если ветер слегка стихнет, поставить еще фор-брамсель...

Объяснения продолжились, включая некоторые ценные замечания о приспущенном фор-марса-рее, но Стивена поглотила попытка объединить в единое целое отдельные части этой восхитительной картины. В первую очередь — небо, высокое, чистое и такое темно-голубое, какого он раньше никогда не видел. Затем — море, не такое темное, наполненное светом, отражающее синеву неба, тени и паруса; море, простирающееся в неизмеримые дали, когда огромные волны поднимали фрегат ввысь, демонстрируя упорядоченный ряд огромных гребней, каждый в трех фарлонгах от предыдущего, бегущие на восток величественной ровной вереницей.

Когда волны приближались к корме «Дианы», высокие мраморно-белые гребни достигали высоты бегин-рея, грозя катастрофой. Потом корма начинала постепенно подниматься, палуба наклонялась вперед, сила ветра возрастала, и гребень плавно проходил по бортам корабля. Через несколько секунд фрегат опускался в ложбину между волнами, в которой ничего не было видно, и паруса обвисали. Ко всему этому добавлялось солнце. Его долго не видели, да и сейчас его скрывал грот-марсель, но оно все же наполняло мир практически осязаемым светом, сверкающим на крыльях альбатроса, спланировавшего по ветру так близко к поручням квартердека, что его почти можно было коснуться рукой.

— Это наш старый друг, — заметил Стивен, когда птица повернулась, накренившись градусов на девяносто и продемонстрировав прогал в маховых перьях правого крыла.

— Да, он присоединился к нам на заре. Боже, Стивен, какой восход!

— Соглашусь, и какое прекрасное место солнцу, чтобы всходить! Вокруг нас не меньше шести альбатросов и один гигантский буревестник. Не позвать ли нам мистера Фокса и его секретаря?

— Я их уже приглашал, и они ненадолго поднялись на палубу. Но к сожалению, должен сообщить, что порыв ветра забросил волну на палубу. Их насквозь промочило, и они спустились вниз переодеться. Сомневаюсь, что снова их увидим.

Стивен заметил, что по квартердеку пробежала сдержанная улыбка. Не сдержался лишь один из юнг с ведром пакли и опилок (чтобы у рулевых руки не скользили на штурвале) — он заржал и улизнул. Мэтьюрин в очередной раз подумал, что посланник, несмотря на признанные добродетели, не снискал расположения экипажа «Дианы». Он ни разу не жаловался на приготовления корабля к бою во время стрельб — Джек Обри входил в число немногих капитанов, требовавших убирать все переборки от носа до кормы, в результате чего и его, и Фокса каюты исчезали, а их содержимое спускали вниз. Посланник проявлял живой интерес к орудийной практике, радуясь удачным выстрелам с неподдельным энтузиазмом. Но традиционное моряцкое пренебрежение сухопутной крысой, презрение и даже неуважение все равно сохранились, а может, даже и усилились.