А Смирнова, едва не сшибив названного в ее честь железного россинанта, выскочила в коридор.

Вернулась она только минут через десять, и не с санитаром, и даже не с Аванесяном, а с Михаилом Павловичем. Он присел на край кровати и заговорил вполголоса.

– Дань, ты куда? Карасей не вернешь. Не догонишь. Разбежались.

Данька заворочался. Улыбнулся. Аж в глазах защипало. За окном медленно светало – спать оставалось совсем чуть.

Спустил ноги на пол. Встал, потянулся, походил по комнатке. Сон никак не шел. Он выскользнул в коридор, тихо прикрыв за собой дверь. Лошади спали, только соловый Боливар тяжело шатнулся в стойле, когда Данька проходил мимо. На табличке было означено то, что Боливар жеребец, а еще – кто его папа с мамой, какого он года рождения и породы. Дончак. Боливар просунул мягкий нос между прутьями, потянул ноздрями.

– Казак ты у нас, оказывается, – Данька погладил лошадиный нос. Боливар улыбался. Осмелев, лейтенант открыл дверцу, хлопнул Боливара – прими. Лошадь послушно подвинулась. Данька нашел щетку и принялся вспоминать остальные азы варькиной науки.

Отряхнул коня от опилок, принес седло. Было странное чувство – как в детстве, когда он как-то после школы первый раз самостоятельно сел на электричку и отправился из своего предместья в большой и незнакомый город. Или когда тем летом, два года тому, решился сломать вроде бы раз и навсегда заведенный порядок и пригласил Яну на дачу.

Как ему вообще пришла в голову эта крамольная мысль – утащить Янку, такую чистенькую, цивилизованную, всегда накрашенную, в дорогих шмотках, – и за сто километров от города, где нет электричества, туалет на улице, грязно, свежо и пахнет дымом? Так вот, – когда эта мысль появилась, – он понял, что попал. Военное садоводство; бывший аэродром; бывший ингерманландский хутор – это был его остров Сальткрокка, его Мумми-долл, место, где сходятся параллельные рельсы. Там до сих пор был жив отец, Витька там каким-то образом не уехал в Амстер, а мама – в Нью-Йорк. Мысль о том, что в этой волшебной стране может оказаться какая-то девушка, была равносильна признанию в любви. С этого момента увиливать от себя стало невозможно – и он сам чувствовал, что теперь при взгляде на Яну в его глазах появляется то неуместная обволакивающая нежность, то еще более унизительная тоска. Тоску он давил нещадно, а еще – заглушал преувеличенной веселостью. Долго так продолжаться не могло, и когда на исходе лета ему позвонил Витас и сказал, что он проездом в России, Данька зажмурил глаза и набрал Янку. Она согласилась на удивление быстро: забавно, – сказала она. Это может быть забавно, только поедем на моей машине. И хихикнула: заодно поучу тебя водить.

– Доктор Кольцов, завотделения, – представился он, и зачем-то добавил: – Подполковник запаса.

Оглядел Даньку, покачал головой.

– Восстанавливаетесь быстро, молодцом, товарищ лейтенант. Тут вот какая петрушка выяснилась… Давайте-ка я вам помогу, и поговорим у меня в кабинете.

Кольцов решительно отстранил Альку и, подхватив Даньку под мышки, без особых усилий помог ему сесть в коляску. Покатил к выходу, жестом распорядившись Альке отворить пошире дверь.

Карпович поймал изменившееся выражение лица солдатика, – так переименовали Даньку, после того как миновала угроза его скорого переселения в мертвецкую, – оно будто закаменело, из нервного став взрослым и бесконечно усталым. Покачал головой и принялся убирать шашки.

– Подождите здесь, – распорядился завотделением, закатив Данькино кресло в кабинет. Смирнова кивнула закрывшейся перед ее носом двери и отошла к окну. Перед тем, как забрать Ворона, Кольцов коротко сообщил ей, что на его счет пришло распоряжение из части. Она вряд ли могла предположить в подробностях, о каком распоряжении шла речь, но общее направление угадывала вековым бабьим чувством, не ждавшим от солдатчины ничего хорошего. Смотрела в обширное окно больницы, за которым молча стояли сосны небольшого внутреннего парка, и видела, что уже начался март, снег устал и посерел, но больше, как будто, ничего и не менялось – тепла как нет, так и не было, замерзшие мокрые вороны хрипло перекрикиваются в ветвях, к подъезду приемного покоя подваливает буханка областной скорой, через парк по тропинке идет из магазина Лерочка с еще одной сестрой и парнишкой-санитаром в наброшенных прямо на халатики зимних куртках. Отсюда не было слышно, но по их движениям она поняла, что они говорят о чем-то веселом, даже смеются, и такая тоска взяла ее при виде этого непринужденного веселья, что всем существом захотелось перенестись хотя бы на полгода назад, когда – это же уму непостижимо! – все были живы, здоровы, молоды, глупы.

Заставить Даньку получить права было частью янкиного плана по его социализации, а план этот, как Данька чувствовал, был своеобразной идефикс, как для него в свое время – помочь ей стать историком. У него не получилось. Яна не осталась на истфаке – она с удовольствием слушала его рассказы, но книжки возвращала непрочитанными и к концу года успешно перевелась на факультет менеджмента. Этот ее шаг Данька переживал как личное идеологическое поражение, но поделать ничего не мог. Так лучше. Наверное. Грабовская время от времени позванивала, жаловалась на мужчин. Иногда они встречались на каких-то концертах, но вокруг происходило много чего интересного, и только через год с лишним ему захотелось пригласить ее на дачу.

Выехали с утра и к полудню попали в сумасшедшую грозу. Дождь стоял стеной, колотил в асфальт, потом еще и град посыпался. Им пришлось прижаться к обочине, затем остановиться совсем. Яна визжала от восторга. Когда чуть развиднелось, полезло солнце. Мокрая дорога сверкала, будто огнем облитая. Яна завелась, Данька включил музыку. Постепенно набирая скорость, они мчались к крепости. Данька показывал дорогу. На поворотах колеса высекали фонтаны брызг. Было страшновато и весело – если бы тогда они вписались в какой-нибудь столб, у всех троих в крови нашли бы невозможное количество эндорфинов.

Лера с коллегами уже пропали в тени здания, вскоре каблучки сестры зацокали на отделении, она прошла мимо Альки, улыбнулась ей, следом санитар прокатил в перевязочную каталку с недавно прооперированным пациентом, мимо Альки скользнуло утомленное болью немолодое лицо. Время тянулось с мучительной протяженностью.

Неужели теперь так будет… всегда? Или сколько это будет?.. – подумалось ей. Она поймала себя на преступной мысли вырваться из этого беспросветно печального казенного мира с вечными запахами хлорки, хозяйственного мыла и серой столовской еды, накинуть пальто, не сразу попадая в рукава, сбежать по лестнице в больничный вестибюль, выскочить под эти суровые сосны, мимо морга, мимо проходной, не заходя за нехитрым своим скарбом к Ольге Константиновне – на первую же электричку на восток, и после пограничного стояния в Лебяжьем на нее привычно дохнет большой город с его шумом, теплом, жизненным разнообразием, и когда она выйдет на Ленинском, под ногами наконец-то жирно захлюпает мартовская слякоть и потянет весной, втоптанным в асфальт крошевом мимоз от недельной давности праздника восьмого марта, с которым Данька ее, кстати, даже и не поздравил.

Она представила также его лицо, когда отворятся двери кабинета заведующего и он не увидит ее у окна – возможно, поняла она, поначалу оно будет растерянным, но очень быстро примет знакомое ей замкнуто-упрямое выражение, означающее примерно – чем хуже, тем лучше, иначе и быть не могло, и даже усмехнулась такому привычному повороту. Нет уж, – сказала она себе. На этот раз не оправдаем мы ваших ожиданий. И тут скрипнула дверь. Данька сам выкатился на холощеном жеребце Смирном, вращая колеса замотанными руками, вполоборота кивая каким-то прощально-напутственным словам Михаила Павловича. Дверь кабинета закрылась.

Крепость выросла на фоне неба темной громадой; Яна охнула.

– Это она? – обернулась она к Даньке. – Точно. Обрыв какой. Здесь ведь раньше было море? Прямо внизу? Прямо море? Она же на берегу стояла? Я читала где-то, я подготовилась.