– Хотя бы подумай над этим! – в отчаянии крикнула запыхавшаяся женщина вдогонку сыну, слетевшему вниз по лестнице, и остановилась отдышаться.

– Да, да, – раздался безразличный удаляющийся голос. Женщина остановилась, хмыкнула и поправила причёску, успевшую растрепаться.

– Прац!

– Да, госпожа, Лицни? – в коридоре из ниоткуда появился низенький мужчина в чёрном. Чистые рукава были засучены до локтей. Покрытые редкими чёрными волосами руки были уважительно сложены за спиной. – Госпожа Лицни? – переспросил Прац, слегка поклонившись.

– Прац, мне нужна новая заколка.

– Конечно, госпожа Лицни. Полагаю, старая вас утомила?

– Она разбилась, – спокойно сообщила госпожа Лицни и швырнула украшение на каменную плиту, отчего то, конечно же, разлетелось на кусочки.

– Да, госпожа Лицни, – одобряюще улыбнулся Прац и исчез так же внезапно, как и появился.

Чёрный ход фамильного особняка осторожно приоткрылся. На какое-то время Шимус задержался в дверях, осматривая поместье своей матери, баронессы Лицни. Сорные травы и некогда благоухающие, а теперь запущенные кусты сирени и можжевельника росли вдоль забора, сложенного из обтёсанных булыжников, цветом напоминавших крылья старого седого ворона. Шим обогнул клумбу и неспешно направился на задний двор. В тени старинных величественных стен спрятался небольшой покосившийся домик. Лишь его двери Шимус открывал с должной бережностью. Внутри стояли садовые инструменты: лопатки и тяпки, грабли и всякое разное было разложено на столиках и полочках. Шимус снял со стены фартук, а начищенные садовые ножницы сами прыгнули ему в руки. Он любил работать в саду. В окружении всевозможных цветов и деревьев, оживающих всякий раз, когда молодой Лицни ступал на заросшую мхом потрескавшуюся дорожку, Шимус чувствовал, что не так уж он и одинок. Отец Шимуса, барон Лицни, десять лет назад вышел на вечернюю прогулку, и с тех пор место в кровати рядом с госпожой Лицни пустовало. Но Лицни по-прежнему пользовались большим уважением, хоть и не все члены почтенного семейства снискали расположение соседей. Послышался детский смех.

Идди Лицни, Идди Лицни!

Идди Лицни вся в корице!

Что там снится Идди Лицни?

Нет, не спится Идди Лицни!

Вечно злая Идди Лицни!

Идди Лицни, Идди Лицни!

– А ну-ка вон отсюда! – Шимус услышал, как окно с массивными рамами с дребезгом распахнулось, и из него высунулась девушка. – Я предупреждала вас, маленькие ублюдки!

В следующую секунду из окна вылетел глиняный цветочный горшок и разбился о землю. Но это только подзадорило проказников.

– Идди Лицни, Идди Лицни! – восторженные возгласы не прекращались, и в голову девушки полетели какие-то серые комочки. Окно захлопнулось, и через какое-то время в дверях показалась стройная высокая девушка, в её блестящих чёрных волосах торчал репейник.

– Я вас в озере утоплю! Слышите?! Всех до единого!

– Идиодора, – властный материнский тон приковал к месту даже тех, кому не предназначался. Шимусу не нужно было видеть лицо сестры, чтобы понять, что в её глазах промелькнуло навязчивое желание обрушить особняк, сколько бы времени это ни заняло. Она ненавидела своё имя. В городе не было такого ребёнка, который не знал бы про неё хотя бы одну оскорбительную песенку или шуточку. Мало того, госпожа Лицни подливала масла в огонь всякий раз, когда её дочь вступала в перепалку с соседскими озорниками. На секунду Идди забыла о глупой дразнилке и детях, замерших в пугливом ожидании. Возмущённо взвизгнув, она откликнулась срывающимся голосом:

– Мама, они…

– Ты же не думаешь, что я собираюсь кричать тебе из окна своей спальни, которая находится на самом последнем этаже моего особняка? Немедленно поднимись ко мне. Я жду, Идиодора!

Раздались сдержанные смешки, когда Идди неохотно пошагала в дом.

– Мне послышалось, или ты, и вправду, угрожала этим милым, славным деткам? – спросила госпожа Лицни сладким голосом, когда Идди поднялась в родительские покои.

– Они испортили мне причёску, мама, и они поют эту дурацкую песню!

– Но это же всего лишь дети. Милые маленькие детки, – благосклонно улыбнулась госпожа Лицни. – К тому же, не вижу ничего оскорбительного в той песенке, она мне даже понравилась. Очень остроумно. А репейник появился в твоих волосах, уверена, неспроста. Ты что-то сделала им и получила заслуженное наказание. Умные детки. У них превосходно развито чувство справедливости.

Идди даже не обернулась, когда, выбегая из спальни, сшибла с ног заботливо подслушивающего Праца. Он всё ещё сидел на полу, расставив короткие ножки, когда госпожа Лицни заметила его отражение в зеркале.

– Прац!

– Да, госпожа Лицни, прошу прощения, – Прац торопливо поднялся.

– Прац, мне нужна новая расчёска.

– Конечно, госпожа Лицни. Когда прикажете подать обед?

– Пожалуй, через час.

– Да, госпожа Лицни.

Идди бежала вниз по дороге. Слёзы слетали с её глаз, а маленькие кулачки сжимались всё крепче после каждой уроненной слезинки. Вниз, в портовый трактир Виптига, так звалось это место. Она часто сбегала туда, после очередной ссоры с матерью или обиженная очередной издёвкой. И каждый вечер, пытаясь найти сестру, Шимус слонялся по ночному городу, влезая в драку с очередным пьяницей, или заигрывая с очередной несостоятельной девушкой, чью честь не оберегал даже её собственный сторожевой пёс. Всякий раз Шим натыкался на портовый трактир, но ни разу его не посещала мысль, что милая сестрица может предпочесть общество вонючих кутил мягкой постели и вкусному ужину за беседой со старшим братом. Лицни прочёсывал городские закоулки, гораздо старательнее, нежели свои густые волосы, такие же, как и у Идди. Разница между ними была в том, что к волосам Шимуса были прикованы желанные взгляды девушек, непредусмотрительно избегающих отцовских советов держаться от него подальше, а блестящие пряди сестры были лишь предметом для насмешек. Немудрено. Такое имечко. Любое достоинство девушки тускнеет, когда из самого верхнего окна раздаётся неучтивый зов матери, требующий отужинать с ней: "Идиодора, Прац уже подал второе, а ты до сих пор не за столом!" Шим понимал, что, родись его сестра с другим именем и, возможно, от другой женщины, уже она сводила бы с ума всякого, кто бросит на неё смущённый взгляд. Идди, и вправду, была чрезвычайно привлекательной девушкой. Только недавно достигшая двадцатилетия, она была прекраснее всякой тёплой летней ночи, которую Шимусу случалось проводить в саду под звёздами. А он был лишь блеклой тенью той красоты, которую скрывало вечно хмурое и заплаканное лицо Идди. Хотя никакая красота или благозвучное имя не могут скрасить одинокие дни и ночи, тянущиеся столетиями, когда вместо любящей, пусть даже это и глупо, принимая во внимание возраст Шимуса, простой колыбельной, ты слышишь только собственные сдавленные всхлипывания. Иногда ночью он, как обычно, запершись в своей спальне, отдёргивал плотные занавеси, впуская лунный свет, и плакал, закрыв глаза. Совсем тихо. Так, чтобы никто не услышал его слабости. Шимус вспоминал те дни, когда отец ужинал с ними, и неловко смеялся над застольными и не всегда уместными шуточками сына. Когда мать попрекала его за грубость и неуважение, а маленькая сестра тихонько посмеивалась, опуская голову. Шимус вспоминал семейные ссоры, когда на глаза ему наворачивались слёзы от жалобного воя матери, запершейся в своей спальне. Он вспоминал и слёзы отца, которые давались ему тяжелее всего. Господин Лицни тихо садился под дверью, уговаривая жену выйти к нему, а когда она отказывалась, его лицо темнело, и он в отчаянии закрывал глаза. Шимус вспоминал, что когда-то так давно полюбил девушку. Он ненавидел говорить о ней. Но даже Идди понимала, что все её горести и разочарования не шли ни в какое сравнение с тем отчаянием, которое она видела в глазах Шимуса, когда что-нибудь ненароком напоминало ему о самой необъяснимой в его жизни глупости. Идди думала об этом, открывая двери трактира, и каждый миг корила себя, но сейчас она не могла вернуться к брату, как бы ей этого ни хотелось.