В трюме темновато, приходится зажечь несколько ламп под потолком. Луи сдвигает крышку ближайшего ящика, и по стенам плывут цветные отблески с освещённых камней. Мидлтон тут же достаёт верхнее украшение.
— Странная штука, — она вертит в руках золотую вогнутую пластинку, усеянную мелкими камнями, потом вдруг бледнеет и осторожно откладывает обратно. — Это с трупа, да?
Луи смеётся, новым взглядом окидывает содержимое ящика — здесь всё похоже на то, что пираты снимали с полуистлевших костей. Указывает на другой ящик.
— Вон там, кажется, нестрашные вещи, начни с них.
Элизабет быстро отходит подальше, оставляя Луи этот первый ящик.
Почему здесь Мидлтон? Потому что умеет считать без ошибок, писать разборчиво, смеяться к месту и вообще она здесь будет полезнее, чем где-либо ещё. Луи занимает её работой, как и положено боцману, но что-то ещё внутри него говорит, что он врёт и держит её при себе. Правда в том, что ему просто так нужно.
Луи находит, наконец, время подумать о своих чувствах, пока машинально перебирает содержимое ящиков, заодно прикидывая, что лучше сразу отправить на берег и что можно вообще не менять на деньги. Скучать? Это совсем не то слово, чтобы описать ноющее под рёбрами чувство, которое он ощущает уже сейчас, только думая о том, что Элизабет уйдёт. Без неё ничего, конечно, не развалится, но Луи не будет чувствовать себя правильно, без осознания, что где-то она есть. Где-то для него, с этой её улыбкой, прямым взглядом и желанием слушать и понимать. Разумеется, он не хотел бы, чтобы она осталась на корабле, где ей грозит опасность разоблачения, но он хотел бы, чтобы она… Осталась с ним, как бы это глупо ни звучало.
Попытки понять, что происходит и не пугать Элизабет — страдания на грани героизма, и ведь не оценит никто. А решать что-то необходимо, потому что Тортуга с каждым часом ближе, и там всё только больше запутается. Луи пытается быть с собой откровенным. Интерес, влечение — всё это с ним бывало. Привязанность — нет. И почему к ней? Потому что никто не хватался за него и не спрашивал, как он, не заглядывал в глаза, не ждал ответов, не отвечал на шутки?
— Смотри, как красиво, — Элизабет показывает в руках огромное ожерелье, покрытое выдавленными в золоте знаками. — Но кошмарно тяжело, не представляю, как это носили.
— Ага, — Луи рассеяно кивает.
Красивой ему кажется Мидлтон, увлечённо перекладывающая содержимое ящиков. Луи смотрит, как она закрывает один, что-то записывает, открывает следующий, и чувствует… Много всего чувствует. Трудно знать наверняка, но Луи она кажется привлекательной, и даже не столько из-за симпатичного лица, а потому, что она каким-то образом ухитрилась протянуть между ними нечто, крепче каната, связывая. Или не она? Луи точно знает, что иррациональное солнечное чувство сродни нежности принадлежит ему одному. И это не выглядит невероятным, наоборот, что-то в нём становится на правильное место, когда Луи понимает, он не просто привык к Элизабет, он привязался к ней, его к ней тянет, как магнитом, и это до странного естественно.
Элизабет успевает перебрать ещё три ящика, пока Луи собирает свои мысли, а потом встаёт рядом, разбирает жемчуг, выкладывая рядами. Он косится на неё, следит за быстрыми движениями рук. Ему хочется знать, чувствует ли она так же, как и он, исчезающий между ними воздух, чувствует ли вообще хотя бы половину того, что чувствует он. И ему очень важно, чтобы она чувствовала, но сказать он не может ни слова.
— Мне нравится жемчуг, — Элизабет улыбается чуть смущённо, пожимает плечами. — У подруги моей тётки, мадам Бине, был розарий из жемчуга. Мне тогда казалось, я ничего красивее в жизни не увижу, — Луи почти прилипает взглядом к её улыбке, следит, как меняется выражение её лица в ответ на давние воспоминания. И не может не улыбнуться в ответ. — Мне было четырнадцать, когда тётка забрала меня к себе. И первый урок, который я выучила, женщины созданы для дела.
— Какая… — он хочет сказать «какая чушь», но исправляется. — Какая необычная точка зрения.
— Скажешь, что считаешь иначе?
— Кажется, в Библии говорилось что-то о том, что женщина создана для мужчины.
— А мужчины, значит, созданы для чего? — Элизабет смеётся, разворачивается. — Просто для того, чтобы быть? Слишком хорошо!
Луи смеётся в ответ и поднимает вверх ладони, признавая своё поражение. Не так, чтобы он хоть когда-то думал о том, для чего такого важного существует. Для себя он выбрал цель — позаботиться о тех, кто ему дорог, и считал, что этого достаточно.
— Так женщина создана для работы, и поэтому ты пошла на пиратский корабль?
Элизабет деланно дуется, но быстро смущается.
— Я же тебя не спрашиваю, что тебя понесло на пиратский корабль. Тоже, знаешь, не слишком логично для дворянина.
— Спрашивай. Это не самая интересная и весёлая история, но если хочешь… — Луи пожимает плечами, опирается двумя руками на ящик, стучит по нему пальцами.
— На чужие тайны и на чужую боль я не претендую, — отвечает она после паузы.
— Но я-то претендую на твою поддержку.
Элизабет поднимает на него глаза, светлые и внимательные. Она хоть знает, что он ей уже не в первый раз доверяет то, что знают только близкие или вовсе только он сам? Раньше доверял Барту, а Элизабет доверяет ещё легче. Потому что она принимает и потому что он ей верит. Потому что она слушает не из любопытства, а потому, что ей действительно есть дело.
И Луи рассказывает всю повесть о том, как оказался на борту «Леди Энн» под командой капитана Стайлса. Сначала, правда, другого Стайлса, да и корабль звался иначе. Луи рассказывает старую историю о том, как стал старшим помощником, а потом и боцманом, о своих сёстрах. Каким-то образом сбивается на рассказ вообще обо всём, о матери, которую бесконечно любил, о том, как Томлинсоны оказались в Новом Свете в поисках лучшей доли — имя им ничего дать не могло, поэтому пришлось взяться за работу. До смерти матери они жили вполне достойно, та умела выкруживать средства, а вот после отец был разбит и, не имея больше сдерживающего фактора и одновременно не обладая способностью раскладывать деньги с умом, как мать, ударился в азартные игры, удачи в которых тоже не имел… В общем, Луи был в отчаянии и понимал, что никаких надежд на то, чтобы заработать достаточно денег, у него нет, долги росли каждый день, а кроме них были и обычные бытовые траты, не маленькие, так что единственной возможностью было разом получить большой куш, и плевал Луи на то, насколько это будет законно. В пятнадцать он, предупредив только старшую сестру, сбежал и присоединился к Береговому Братству. Вернулся с деньгами, которых хватило на то, чтобы покрыть долги отца и семьи, и можно было бы начинать всё сначала, но когда вернулся, оказалось, что отец болен. Он умер через неделю после приезда сына. Тогда Луи велел сёстрам собираться — оставаться на Гваделупе не было никакого резона, да и девчонкам нужно было хоть какое-то имя, а не слава сирот игрока. Тортуга была не лучшим вариантом, но там Луи что-то мог сделать, поэтому они продали всё, что можно было продать, и уплыли, и Луи верил, что Тортуга лишь перевалочный пункт, что они все могут найти себе дело, и даже попытался… А потом Лотти сказала, что она всё знает и понимает, возьмёт девочек на себя, а ему надо в море, пиратом или моряком торгового судна — для неё значения не имеет, она его меньше любить и уважать не будет.
Луи рассказывает и рассказывает, пока не выдыхается. Элизабет кладёт ладонь ему на руку — мягко, будто боится, что он её сбросит. Но Луи только накрывает своей, потому что ему нужно ощущение её поддержки после всего, что он рассказал.
— Скажешь, был неправ? Должен был найти занятие получше, это было бы логично для дворянина?
Совершенно внезапно этот вопрос кажется болезненным. И так же внезапно кажется важным мнение Элизабет. А у неё в уголках губ притаилась улыбка — мягкая и тёплая, а в светлых глазах — понимание и полное принятие, будто она и не думала, как может быть иначе, не думала оценивать поступки Луи. Его самого.
