— Как-то ты не туда повернул, — озадаченно замечает Лиам.

— Что я, восток от запада не отличу? — огрызается капитан.

Теперь Луи теснит Гарри, осторожно смахивает платком пыль и грязь, будто так понятнее смотреть на невнятные насечки, крестики и хаотичные бугорки. Подсказок всё ещё нет, кроме того, что что-то тут связано с солнцем. Если вот эта восьмиконечная звезда — солнце, конечно.

— А это что за знаки? — Гарри пытается снова коснуться диска, но Луи на этот раз перехватывает его руку.

— Я не знаю, как оно должно работать, но знаю, что любой замок можно сломать, если что-то сделать не так. Давай не будем тыкать, пока не знаем, куда жать, а то что-нибудь действительно обвалится. Мне жить охота.

Гарри согласно кивает, Луи двигается в сторону, чтобы всем желающим было удобно. Не так чтобы это помогло — воцаряется тишина, и больше никаких идей нет, даже вертеть диск в обратную сторону никто не предлагает. Никаких царапин и потёртостей, которые объяснили бы, как эта конструкция раньше использовалась, на поверхности пластины не видно.

— Ладно, у меня мыслей нет, я пойду прогуляюсь вокруг, — говорит Найл. — Может, что найду или хоть придумаю.

Луи отворачивается от пластины, скользит взглядом по стенам, никакого вдохновения не находит. Зато обнаруживает задумавшуюся Мидлтон и такую же озадаченную Эйвери. На Мидлтон хочется злиться, потому что какого чёрта его тянет её защищать от несуществующих опасностей, а у Эйвери хочется спросить, может она всё же знает больше, чем говорит, и им можно не перенапрягаться? Откуда-то же она знала, как открыть проход в это странное место.

— Давайте все прогуляемся, — предлагает он. — Не торчать же весь день здесь, когда мы ещё ничего не видели.

Храм оказался куда больше, чем им показалось вначале. Обнаружились ещё коридоры, какие-то пустые помещения, комнаты, заваленные сгнившими остатками мебели и тряпок, огромный зал с торжественной дырой в потолке и невнятными рисунками на стенах — видимо там индейцы и наблюдали за своим обожаемым солнцем. В дальнем конце нашлось даже помещение с коллекцией трупов в украшениях. Туда тут же набежала целая толпа, пираты вообще не слишком щепетильны в этом отношении — помер, дай другим поносить свои цацки, им нужнее. Естественно, бравые матросы без особых затей начали разбирать скелеты и всё окружающее на составляющие, чтобы отковырять всё ценное. На украшение своих трупов индейцы не поскупились, там было и золото, и камни. Всё это снималось и тащилось в центр общего помещения в храме для демонстрации команде. И золота получалась внушительная горка, но пока на такие уж сокровища это не тянуло, увы.

Эйвери выглядела до крайности впечатлённой такими изысканными манерами и слишком уж близким знакомством с мертвецами и поспешила уйти подальше, доверив Мидлтон её развлекать. Гарри проводил её взглядом, нахмурившись раздражённо потёр переносицу.

— Без неё мы бы сюда не попали, но ей здесь не место, — тихо бормочет он, чтобы его слышал только Луи. — Ей, знаешь, вообще здесь, — он взмахивает ладонью, подразумевая и корабль, и море, и себя, и эту часть света, — не место.

И Луи понимает, о чём он: о месте в обществе, о неравенстве и прочей ерунде. Но ещё Луи точно знает, что жизнь — штука странная и разворачивается, как захочет. Взять хоть его самого: от благородных предков Томлинсон взял лучшее, что у них было — манеры, чувство собственного достоинства. Всё остальное он оставил без внимания — имя он сделал себе сам, средства раздобыл тоже сам, и какая разница, был его прадед виконтом или крестьянином, если Луи от него не досталось ни реальной знатности, ни денег, ни земли, и всё для себя и сестёр он выцарапывал сам. Эйвери тоже ничего особенно-то не досталось, получается. Её жизнью, похоже, во всём распоряжалась мать, и распоряжалась не слишком разумно, раз потащила дочку чёрт-те куда к чёрт-те кому. Из полезного наследства только медальон и карта.

— Она сама может решить, где её место, — примирительно говорит Луи. У него, конечно, есть, что сказать ещё, но он сомневается, что это нужно. Да и момент не подходящий для нравоучений. — Ты же знаешь, что она не дура, понимает, что делает.

— Иногда мне кажется, она ищет себе проблем.

Луи хмыкает. Значит, правду говорят, что муж и жена — один Сатана. Гарри тоже спокойная жизнь разве что в кошмарах снится.

— Пока твоя жена находит только путь к золоту.

Эйвери будто чувствует, что разговор о ней, оборачивается, вопросительно смотрит на мужа. А Луи не может не посмотреть на Мидлтон, которой тут тоже ни черта не место, но которая решила, что сама может решать за себя. Как и Эйвери, в общем-то. И Луи не думает, что они сознательно ищут себе проблем, просто та жизнь, в которой за них не принимают решения другие и их не направляют, естественно полна проблем.

Эйвери что-то говорит, Элизабет что-то отвечает и улыбается, а улыбка у неё просто очаровательная. Безобразие просто, ну как она может быть матросом и как, ради всего святого, она пробыла матросом так долго. А потом Луи взглядом скользит по её фигуре вниз, в который раз с недоумением отмечая, насколько невнимательным бывает. Мидлтон вроде как портниха и за каких-то полчаса соорудила Эйвери выходной костюмчик, а сама при этом всё время носила огромную рубашку, будто чужую, на кого-то гораздо крупнее. И теперь-то очевидно, что в рубашке она просто пряталась и шила её явно сама и для себя — рукава Элизабет как раз, хотя линия плеча спущена. И штаны ей по размеру. И вот тут все мысли в голове у Луи останавливаются, а потом разом начинают шевелиться и принимают непредсказуемый и нежелательный оборот. Потому что штаны Элизабет по размеру и прекрасно рисуют фигуру: совсем не мальчишечьи, а вполне женские круглые бёдра и стройные ноги. В животе резко и болезненно тянет.

Луи клянёт собственное воображение и благословляет темноту в зале, которая хоть как-то скрывает его наверняка пылающее лицо. Отворачивается, бурчит, что пойдёт всё проверит, и позорнейшим образом ретируется. То, что рубашка у него до сих пор распахнута, охладиться как-то не помогает.

Замечательно. Луи в жизни не видел Мидлтон в платье, зато прекрасно может представить, что под ним. Чёрт бы всё побрал, мозг буксует, в груди воздуха нет, и Луи будто наотмашь бьёт горячей волной безумных эмоций. Нет, Луи определённо не безгрешный младенец, но чем он так согрешил, что заслужил такое наказание? Надо, наверное, было молиться каждую ночь «пошли мне, Господи, женщину — красивую, умную, добрую, чуткую… А ещё послушную и в платье». Сейчас уже поздно молиться или ещё можно?

В странной комнате со скелетами Луи грозным взглядом встречает покосившееся изображение какого-то идола или, может, кого-то из этих мёртвых индейцев, и Томлинсон понимает, что здесь молиться бесполезно. А может и вообще бесполезно, потому что чёртова Мидлтон никуда не денется. И не так чтобы ему хотелось, чтобы она куда-то делась, ни в коем случае, просто Луи сам себя пугает.

Разумеется, всему есть объяснения. Это Гарри у них теперь успешно женат, а вот у Луи как-то женщин в последнее время не было, вот и мерещится всякое. Почему его не вводит в ступор очевидное наличие груди, платьев и предполагаемые бёдра у двух вполне себе официально женщин на корабле, Луи не знает, но это наверняка случайность. Он мог бы, конечно, сказать, что просто привык к Мидлтон и его интересуют все изменения в ней, но голос в голове, интонациями подозрительно напоминающий его сестру Лотти, говорит, что он врёт сам себе, притом не слишком хорошо и не слишком уверено.

Ну и к чёрту. Он просто не будет об этом думать. Может, будет, но потом — у них тут ещё дверь не вскрытая. Так что Луи ответственно включается в работу по исследованию всего подряд в поисках подсказок. А их всё не было, кроме тех очевидных подсказок, что золота у местных племён было полно, и что золото куда-то делось. Ну, ещё стало понятно, что индейцы любили украшать все доступные поверхности выбитыми в камне запутанными узорами и теми самыми восьмиконечными звёздами, если присмотреться куда больше походившими на солнце. Ещё стало понятно, что полезных идей ни у кого нет, а день идёт. Большинство пиратов шатались по храму с совсем неодухотворёнными лицами, но это пока не было поводом для беспокойства.